Максимилиан Маркс - Записки старика

– Кто тут?

Я узнал голос дочери.

– Катя, дорогая моя, отворяй поскорее, это я!

– Мама, мама! Это папа! Он сам! Его голос!

Собак посадили на цепь, ворота отворились и я, окоченевающий от холода, очутился в объятиях жены и дочери.

Замерзающий ямщик, выпивши несколько рюмок водки, согрелся, положил лошади сена и лег на печи спать.

Целые два дня мы едва находили время, чтобы напиться чаю и что-нибудь съесть. Разговоры и расспросы разрастались до бесконечности, и делались все интереснее и интереснее. Да и было, о чем поговорить.

Не один я из заключенных в крепости подвергся галлюцинациям. Было кроме меня довольно таких, которым одиночество и тягость тюрьмы были не по силам, и потрясли их умственные способности даже безвозвратно и на всю жизнь.

Вдруг разнеслось, что я бежал с дороги. Кто-то из погостивших в Петропавловской крепости встретил даже меня в Москве на улице. И что же? Тогда как я изнывал с горя в Кежме, семейство мое было арестовано в Москве. Содержалось оно в Серпуховской части с половины мая по конец октября 1867 г., сперва в одной камере, а потом в разных и, по возможности, отдаленных. Несмотря на болезнь матери, не дозволено было моей дочери навестить ее даже при свидетелях. С какою целью и по каким побуждениям все это делалось – трудно догадаться, и знать могут разве только те, кто распоряжался. Должно быть, во все это время были наводимы справки по всему пути до самой Кежмы: потому что и там, когда один из ссыльных назвал меня из вежливости отцом, то получил от Паншинского священника предостережение, что он ошибается во мне, и что я не более и не менее как московский жулик, назвавшийся именем бежавшего за границу. В Енисейске же это мнение было в большом ходу, несмотря на то, что при проезде моем чрез этот город, я виделся с двумя личностями из знакомой мне московской молодежи.

В день приезда моего семейства в Енисейск, т. е. 8 октября, г-жа Бартошевич, жена здешнего соляного пристава, сделала ему первый визит, а на другой день навестила его вместе с приятельницею своею г-жею Жданович [360] Имеется в виду Эмилия Зданович (1835–1884), дворянка, жена Ивана Здановича, чиновника Енисейской губернии. . Обе эти дамы оказали самое теплое сочувствие как к жене моей, так и к дочери, и вместе с г-жею Антоневич составляли почти весь круг их знакомства в городе.

Не прошло и месяца, как г-жа Бартошевич в сильном смущении сообщила моей жене неприятнейшее известие, что в Кежме под моим именем живет какой-то негодяй, самозванец, совсем не муж ее, бежавший с дороги и находящийся теперь за границею. Можно представить, как это поразило бедную женщину, пожертвовавшею всем, решившуюся из любви ко мне, ехать в страну неизвестную и страшную по одному своему имени, ехать для того только, чтобы разделить со мною тяжесть моего несчастья, облегчить его своими ласками и утешениями, и нравственно укрепить дух мой в борьбе с невзгодами жизни. Но письма, полученные ею в Москве, были, без сомнения, мои. Как же согласовать эти противоположности? Неужели находящийся в Кежме был только посредником в передаче нашей переписки. Притом же ответ мой из Кежмы на письмо с посылкою теплого платья, высланною ко мне из Енисейска, писано моим почерком. Мучительное сомнение это окончательно разрешилось только личным моим появлением.

– Он сам! Его голос! – вскрикнула дочь моя, услыша за воротами мою просьбу открыть поскорее.

Кежемская жизнь не осталась без зловредных влияний на мой организм. Цинга начала развиваться во мне с весны 1868 г. Я не обращал на нее никакого внимания и даже решил не лечиться, чтобы скорее разделаться опостылевшею жизнью. Но когда получил известие, что семейство мое едет ко мне, захотелось не только жить, но даже и быть здоровым, и поспешил подать прошение о дозволении ехать в Енисейск для поступления там в больницу. Разрешение на то, при самом усердном старании жены моей, пришло от г-на губернатора из Красноярска только через три месяца, потому что, по предписанию умнейшего г-на Замятнина, в больницу можно было отпускать гражданских ссыльных только по справке, находится ли в ней свободная кровать. В противном случае не дозволялось больному лечиться. Что же касается осужденных Верховным уголовным Судом, то принимать их не иначе как с разрешения самого губернатора. Сколько раз можно больному умереть во время всей этой процедуры – про то не подумал г-н Замятнин. А может, и подумал, но что же мог сделать? Ведь у таких людей форма и объем переписки – верх совершенства администрации.

В Енисейске здоровье мое быстро стало поправляться. В конце мая я начал чуть не ежедневные ботанические экскурсии. К этому же времени появилось в огромном количестве черемша (Alliumursinum L.), неблаговонное, но прекраснейшее лекарство от цинги. Жаль, что она может употребляться только в свежем состоянии, и до сих пор не придумали способа делать из нее консервы. Соленая, квашеная и маринованная оказалась крайне отвратительною и нисколько не действующею. Запах ее, схожий с чесночным, изобличает в ней значительное количество фосфорной кислоты. В здешней золотопромысловой тайге заболевших цингою отправляют целыми партиями на подножный корм, снабдив их хлебом, солью и кирпичным чаем, дней на 10. По истечении этого срока возвращаются все здоровешеньки. Но там места значительно возвышенные, и, судя по стоянию барометра, достигают 550 метр. над поверхностью моря. Енисейск же лежит открытой низменности, покатой несколько к северо-западу, и окружен со всех сторон тундрами.

Мало-помалу круг знакомства моего стал расширяться. Интеллигентное общество здешнее состояло, как везде в России, из наезжих административных правителей, из великорусского дворянства золотопромышленников, тоже наезжих, и то, временно только, а постоянно проживающих в Петербурге, из местного купеческого сословия, отчасти тоже золотопромышленного, и, по особенному условию сибирских городов, из ссыльных поляков.

Первые, как и везде, вне всяких похвал. Как исключение, впрочем, во все время моего пребывания в Енисейске, верховные здешние правители-исправники (Романович, Геце, Шитилов и пр.) были люди вполне на своем месте. Про других, особенно стоящих ниже в административной иерархии, этого сказать нельзя. Все они были или выжившие из ума пропойцы, или запросто сошедшие с ума субъекты, высылаемые сюда за недостатком сумасшедших домов, на должности до исправления.

Дворяне-золотопромышленники и присылаемые ими управляющие старались поддержать барство и барское гостеприимство. Дома их были открыты в полном значении этого слова. У постоянно жившего здесь И. А. Григорова можно было прийти, поесть и выпить хорошенько, и уйти, не сказавши ни слова с хозяевами и даже не видевши их. Именины же и дни рождения самого его и всех членов его многочисленного семейства были праздниками для всего города. При крайней простоте и чистосердечности в обращении, в доме его царствовала тончайшая вежливость и изысканный комфорт. И в эти-то праздники у него, как в какой-нибудь кунсткамере, можно было приглядеться к самым крупным здешним слонам и самым мельчайшим букашкам.