Максимилиан Маркс - Записки старика

– Живодер! – было вступлением в брань, начавшуюся в избе и окончившуюся в сенях, на дворе и на улице, родословием по женской линии, с присоединением всех приставок, употребляемых для усиления превосходной степени в русской грамматике.

Я вздохнул свободнее по уходе милых моих посетителей. Тютя отправился на свою половину и перестал реветь (кричать). Голос же Арлапа Федоровича долго еще раздавался все дальше и дальше, тише и тише, и где-то в конце улицы он замер окончательно. Я потушил свечу и лег спать, но во всю ночь уснуть мне было решительно невозможно. В голове мерещилась какая-то дребедень, заставлявшая сознавать, что это приступ галлюцинации. Только к рассвету я как-то успокоился и забылся.

На другой день, как я узнал после, другая депутация ходила к приходскому священнику Григорию Софроновичу Олофинскому. Состав ее несколько изменился: вместо слабого Тюти отправилось самое интеллигентное лицо из Кежемской аристократии, бывшее когда-то прежде головою, торгующее, следовательно, посещавшее хоть раз в год окружной город Енисейск, и даже настолько грамотное, что даже исходящие бумаги подписывало собственноручно: «Волостной голова Гван Кокорин» – почерком, похожим на почерк Сетивая, только в масштабе по крайней мере в четверо меньшим. Арлап Федорович, как один из самых дельных и энергичных членов, остался неподменным.

Удача была не лучше. Священник не согласился сочинить им прошение и советовал не срамиться подачею его, потому что верить в волхвов и волхвиток и глупо, и грешно.

– Так ты, батька, не веришь, однако, в волхвов? – спросил его сановитый Иван Яковлевич.

– Не верю и не должен верить, ровно, как и вы не должны, потому что это запрещено заповедями господними. Помните слова: «не поклонишися им и не послужиши им».

– Мы-то помним, а ты, батька, и в Евангелие уже не веришь.

– С чего ты взял это, Иван Яковлевич?

– А вот с чего однако: какие же это волхвы приходили к Спасителю, когда он родился? Что ж ты дуришь? Какой же ты батька, какой же ты священник? – громко и настойчиво вскрикнула кежемская интеллигенция.

– Ты еретик, а не поп! – заревел энергический Арап Федорович.

– Мы пойдем к архиерею жаловаться на тебя, и будем просить, чтоб тебя убрали от нас к черту и расстригли. Ах, ты язва этакая! – хрипя кричал в сенях Иван Яковлевич.

Со двора и потом с улицы долго еще сыпались градом на бедного священника укоризны, угрозы и ругань. Иван Яковлевич не плошал, и оба члена депутации к священнику были твердого, упругого, устойчивого и энергического характера с девизом: «[дело] в крови, а наша берёт» – люди, именно такие, которыми восхищался, обессмертивший Страстной бульвар знаменитый неподкупный редактор Московских ведомостей. А такие люди не дозволяют заигрывать с собою и поперечить их ндраву.

Счастье мое, что у меня был только Арлап. Тютя – слабенек и на выпивку, и на дело.

Но времени оставалось немного: наступали святки, и в первых числах января выйдут на суглан [351] Суглан – народное собрание у бурят, эвенков, тофаларов и некоторых других народов Восточной Сибири. из тайги тунгусы. Приедет и заседатель принимать от них ясак. И вот, скрепя сердце, и по-христиански оставя все долги должникам своим, общественники обратились к ненавистному Кустову. Тот даже сам стал угощать явившихся к нему членов, и дело пошло как нельзя успешнее. Прошение было написано и подписано Иваном Яковлевичем собственноручно, другие же администраторы приложили свои печати за прочих, по безграмотству и по личной их просьбе, сельский учитель Федор Тромарев руку приложил. Подписей на прошении оказалось 57.

Наконец, пришло известие, что заседатель (или, как его зовут здесь – барин) Григорий Иванович Сорочинский едет и уже находится в соседственной Пичугской волости. Посланы сейчас же лошади на полустанки, и поставлены на дороге, за полверсты от въезда в деревню, караульные с винтовками, и по всему берегу Ангары с десяток парней с таким же оружием. Первые залпом, а последние поодиночке салютуют приезжающего барина до встречи его у въезда всем штатом волостного правления. Церемония при встрече исправника еще более торжественна. Ружейные залпы и крики «ура!» встречают его версты за три [352] Так было в 1867 году. Но tempora mutantur. Теперь и сам исправник въезжает в Кежму тихо – прим. М. Маркса. . нет только колокольного звона как при въезде Друцкого-Соколинского [353] Друцкий-Соколинский Михаил Васильевич, князь. в Смоленск. А жалко – его бы-то и нужно для полного эффекта!

Явились и тунгусы. В первый раз я увидел этот народ и с первого же раза не мог не полюбить его. Коротко и красиво, хотя не совсем чистоплотно одетые, легкие, ловкие, вертлявые и бойкие, они совсем не походят на прочих, мешковатых и более медведе-, нежели человекообразных, неповоротливых, грязных и вонючих здешних коренных жителей, называемых даже у нас официально инородцами. Тунгусы – это северные испанцы и по цвету кожи, и волос, и по статности фигуры. Один только контур лица изобличает родство их с китайцами, монголами, маньчжурами и японцами; но как во всей восточной России, начиная с Костромы, а тем более в Сибири, таких лиц очень много в каждом городе и в каждом селе, и все они называются русскими, то впечатление, произведенное тунгусским контуром, по привычке к нему, теряет всякую поразительность. Это какая-то упругая раса. Социальная обстановка ее стократ хуже обстановки мужичка даже во время крепостничества: а взгляните на тунгуса, только что вышедшего из тайги, и на литографию, изданную Мицкевичем в Париже, представляющую белорусского горемыку. В первом – бодрость и ум пробиваются из глаз и из движений, тогда ка во втором видно одно только идиотическое отупление.

Но к какому выводу придем мы еще, сравнивая одного тунгуса на кежемском суглане, с другим, повелевающим чуть не полмиру с пекинского престола. Первый бойко и терпеливо переносит все невзгоды эксплуатации и гнета русского кулачка, называющего себя ангелевым, и чрез то наложившего на себя священную обязанность истреблять эту лишакову тварь, и истребляющего ее всеми возможными средствами, обманывая и обдирая, угнетая и разоряя, сливая и отравляя [354] Вот рецепт водки, приготовляемой кежемцами для тунгусов во все время пребывания их на суглане: [далее рецепт на латыни, нрзб.]. Каждые пять минут по рюмке – прим. М. Маркса. , доводя до голода и до людоедства, и потом, для прекращения этого людоедства, цивилизуя насильным погружением в воду, не накормя его и не потрудившись даже объяснить, что значит это погружение, к чему оно, и что погружаемый должен знать и усвоить. Второй же пресытился, изнежился и до того оплошал, что считает даже непосильным для себя трудом собственною рукою поднести пищу к своему рту. Но к чему делать такие сравнения и доискиваться их смысла, когда остается на деле одно только «молчать», тем более, что при закате солнца стали раздаваться один за другим выстрелы и потом замолкли. Барин приехал.