Сергей Красиков - Возле вождей

Пришла пора трухнуть Аджубею с Ильичевым:

— Не вздумай, — зашептали, как зашипели, они. — Тебя же за это или на гауптвахту отправят, или под трибунал отдадут. Тоже мне, какой обидчивый выискался. Пойдем лучше от греха подальше, — проговорил знатный идеолог, — а то и в самом деле палить начнет. Видишь, глаза-то у него, как у бугая зенки, выкатились.

Обхватив друг друга за плечи, славно покачиваясь, пошли они петь дифирамбы в наплывающий с моря туман. Не знали еще, сердечные, что их словесные воздаяния похвал как вошли, так и выйдут из тумана неопох-меленными. Места же величайших философов современности, как и величайшего советского идеолога, окажутся вакантными по сегодняшний день, хотя претендентов на них изыщется великое множество.

В гроте останутся только Хрущев и Микоян. Уйдет, сославшись на недомогание, Ворошилов. За ним откланяется и удалится В. И. Поляков.

На рабочем столе Персека ожидали решения неотложных дел: зеленая папка с материалами зарубежной прессы, красная — с шифровками послов и серо-голубая — с бумагами из различных ведомств.

Раскрыв серо-голубую папку, Хрущев узнал, что к нему настойчиво просится на прием французский промышленник Гастон Палевский. Однако Никиту Сергеевича, как и Микояна, постоянно преследовала мысль, что задумали в Москве во время их отсутствия члены Политбюро.

Вынув из кармана небольшие прямоугольные часы, подаренные известным американским физиком Лео Сци-лардом, стальной футляр которых состоял из двух расходящихся в разные стороны половинок, Хрущев, как бы забавляясь, стал бесцельно открывать и закрывать их: часы от этого подзаводились и были надежны тем, что не разбивались при падении. Упав из рук несколько раз, они продолжали идти как ни в чем не бывало. А древнего предсказания, что часы падают не к добру, Хрущев не знал.

Лидер размышлял, что следует предпринять для безопасности и сохранения власти. Он понимал, что в его низвержении задействованы большие силы. Так стоит ли противопоставлять им кажущуюся силу свою и подвергать опасности людей, семью и государство?

Не зря же затеяна эта игра с Аджубеем. Накануне отъезда в Пицунду Хрущев поручил зятю деликатную поездку в ФРГ, с целью подразузнать, как говорится, на месте политическую обстановку в этой ведущей капиталистической стране и попытаться установить прямые контакты с ее руководством. Усердие Алексея Ивановича обернулось конфузом. В ответ на осторожный зондаж немцев, сможет ли улучшению отношений между Россией и Западной Германией способствовать ликвидация берлинской стены, Аджубей, ничтоже сумняшеся, заявил: «Когда придет Никита Сергеевич и сам убедится, какие немцы прекрасные ребята, то от берлинской стены не останется камня на камне». Заявление зятя, записанное КГБ на магнитофон, было истолковано как предательское и стало компрометирующим материалом.

Хрущев попросил Аджубея явиться к Подгорному, а тот достал из стола донесение и зачитал: «Находясь с группой советских журналистов в Западной Германии, А. И. Аджубей во время одного из интервью заявил: «Вы спрашиваете о берлинской стене? Не волнуйтесь, приеду в Москву, скажу папе, и мы ее сломаем!»

Так или иначе все происходило, но суть сообщения давала основания полагать, что снос берлинской стены намечался еще при Хрущеве, и понятно, что к объяснению по столь решительному заявлению зятя тесть готов не был и потому заметно волновался.

Зазвонил правительственный телефон-вертушка. Сообщили, что произведен еще один успешный запуск космонавтов. Хрущев с Микояном поочередно поздравили покорителей космоса, пожелали благополучного возвращения и на радостях прошли прогуляться вдоль побережья.

О море, море, кто тебя усеял грустными мечтами?..

Редко море бывает веселым. Даже в абсолютный штиль, когда вблизи оно переливается бликами и солнечными зайчиками, вдалеке веселость как бы приглушается спокойным раздумьем, напоминающим грусть. Происходит это, видимо, потому, что море чаще бывает свидетелем разлук, нежели встреч. К нему, как к другу, люди идут смыть наносное и поверить сокровенное.

Вот и теперь, когда Хрущев поверял думы Анастасу, на самом деле он поверял их морю, доверял вечности. Если вы захотите когда-то узнать раздумья Хрущева в последние дни его правления, поезжайте на пицундское побережье и прислушайтесь. Море при этом то вспыхнет фейерверком, то зааплодирует всплесками, то захохочет гомерическим хохотом. Оно раскроет состояние души того экспрессивного, эмоционального, нервного, неровного и самоуверенного человека.

Когда же в соленые, насквозь прозрачные, до дна видимые воды Черного моря с разбегу нырнет бесштанный голопопик, на память придут скабрезные строки неизвестного автора, подводящие итог правлению этого случайно оказавшегося на гребне власти человека:

Грубо отесаны стихи, но по существу справедливы.

В последние годы правления Хрущева дифирамбы и фанфары в его честь звенели несмолкаемо. Начинал их, как обычно, серый кардинал — Михаил Суслов, и не в глаза, не возле, а далеко со стороны. Уезжал в отдаленные области и как бы ненароком аукал: «Дорогой Никита Сергеевич!» Аукал, аукал, а в Москву возвращаться не торопился до тех пор, пока не получалось как по пословице: «Как аукнется, так и откликнется». Ждать отклика приходилось недолго. Ибо если сам кардинал с партийного амвона возликовал, то пение его тут же подхватывали партийные протодьяконы Кириленко, Брежнев, Подгорный, Микоян, с оглядкою — Косыгин.

Льстивых эпитетов в честь лоснящегося владыки не жалели. И вот без них уже не обходится ни одно выступление, ни маломальское торжество, ни простой разговор. Владыка к эпитетам привыкает. Они становятся бальзамом его души, необходимой приправой к каждому в его честь словесному блюду, которое на самом деле является словесным блудом. И владыка уже не просто человек, а непогрешимый мессия, пророк страны, которая дышит на ладан, но делает вид, что крепка и могуча, и потихоньку подпевает трубадурам.

Какое же емкое слово «трубадур», от слов «труба» — «дура». По-другому-то оно должно бы трубадулом называться.

Не соглашаться с Персеком нельзя. Возражать — опасно. Остановить самолюбование кумира возможно только пощечиной. Орджоникидзе однажды попробовал остановить пощечиной Сталина, и… и… до сих пор историки гадают, сам ли Серго ушел из жизни или ему быстро помогли?

Согласимся, не каждый отважится на такой поступок. С Хрущевым на такой поступок не отважился никто. И он, сидя в кресле премьер-министра и партийного босса, стал откровенным бунтовщиком. А бунт его был направлен против русской имперской истории: его либеральные реформы угрожали самому существованию империи. И причиной его падения был волюнтаризм по отношению к российской традиции. Иными словами, Хрущев был первым советским диссидентом. Как выразился Уильям Шекспир, «без спора безумство сильных требует надзора».