Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Старушка была тихая, чистенькая, чрезвычайно интеллигентная и трудолюбивая. Ее никто не трогал, но и она никаких претензий не предъявляла. Корпела себе над фолиантами в огромном книжном хранилище, а в обеденный перерыв разогревала на спиртовке кашку, которую приносила из дома в баночке.

Как вдруг в 1936-м, в год первого показательного процесса над Зиновьевым-Каменевым… старушка сообщила, что хочет уйти в отпуск аж на целых два месяца — приплюсует к очередному своему отпуску дни, которые не «догуляла» в предыдущие отпуска, а недостающие возьмет за свой счет.

В отделе кадров старушку будто бы спросили, зачем ей такой длинный отпуск. На что та ответила: мол, собирается в Англию, навестить родственницу, с которой долгие годы не виделась.

А теперь напомним, что в 1930-е советским гражданам съездить за границу было так же невозможно, как слетать на Марс или на Юпитер. Советские граждане за границу не ездили, их туда посылали, если они были разведчиками или в крайнем случае дипломатами.

Немудрено, что в отделе кадров Ленинки поднялся переполох. Главный кадровик немедленно подключил «первый отдел» (гэбэшников), а те сразу обратились куда следует, то есть на Лубянку. И о чудо! После некоторого замешательства Лубянка приказала, чтобы старушке дали отпуск и снабдили соответствующими документами для отъезда — а сами молчали бы в тряпочку. Тем не менее история «божьего одуванчика» как-то просочилась за пределы Ленинки, и ее стали обсуждать тогдашние ильфпетровские «пикейные жилеты». Пытались понять, почему старуха не сбежала от большевиков уже в 1920-е. Гадали — почему надумала смыться именно в 1936 году? И почему ее выпустили (наподобие того, как много десятилетий спустя будут выпускать евреев на ПМЖ — постоянное место жительства — в Израиль).

Самое удивительное, что старуха и впрямь отбыла — не на Соловки, а в Лондон. И народ в Ленинке вздохнул с облегчением. Почему с облегчением? Да потому, что при советской власти находиться рядом с такими непредсказуемыми старушенциями было очень опасно. Ее отпустят, а вас посадят за связь с ней — врагом народа. Только уборщица Фрося сокрушалась: пропадет болезная. Кто же нынче уезжает в такую даль? Уже за 40 верст от Москвы не найдешь белого хлеба.

Но вот прошли два месяца, и наш «одуванчик» — тут как тут. Прилетела обратно и снова пришла в Ленинку, посвежела и приоделась, но по-прежнему тиха и безропотна. На вопрос, где была, старушка ответила, что провела отпуск у своей кузины Виктории-Марии, герцогини Йоркской, принцессы Уэльской, вдовы британского короля Георга V.

Эту байку-загадку охотно рассказывали в довоенной Москве — и, как ни странно, без всяких комментариев. Даже не пытались заглянуть в загадочную душу старушки, объяснить, почему она вернулась обратно в Совдепию, имея таких родственников в Англии.

А между тем ларчик открывался просто. У «божьего одуванчика» были совсем другие взгляды на жизнь, совсем другая шкала ценностей и, как говорили в старину, совсем другие «запросы», нежели у большинства сотрудников Ленинки.

Старушка считала, что сидеть в Пашковом доме (Ленинке), в самом красивом доме Москвы, овеянном легендами, да еще напротив Кремля почетно и престижно. И не просто сидеть, а еще и трудиться в мире книг, в прекрасном книгохранилище — стало быть, ежеминутно прикасаться и приобщаться к великим творениям человеческого духа.

И, наверное, по мнению старушки, есть кашку на воде вместо обеда в ее возрасте даже полезно. А что касается обычной для совков обуви из кожзаменителя, то носить ее хотя и неприятно, но не зазорно.

И, видимо, старуха очень гордилась тем, что она такая эмансипированная, ни от кого не зависит — не должна ничего просить у богатой родни в Букингемском дворце.

С конца 1950-х моей основной работой стали переводы художественной литературы, хотя я всегда хотела быть журналисткой.

Однако прежде, чем рассказывать о себе-переводчице, скажу хоть немного о том времени, когда переводы с иностранных языков начали выходить неслыханными тиражами и расхватываться даже людьми, которые сроду ничего не читали после школы.

Этим годам предшествовали восемь лет — с мая 1945 года, когда капитулировала нацистская Германия, до марта 1953-го, года смерти Сталина. Время это получило теперь свое название: «Поздний сталинизм», появившегося благодаря издательству НЛО, где была опубликована работа Е. Добренко под таким заголовком.

В те роковые — не побоюсь этого слова — годы клетка, в которую нас посадили, все сжималась и сжималась. Если еще в 1930-е моя мама могла регулярно переписываться с родной матерью и братом, находившимися за границей, то в 1945–1953 годах это стало невозможно. За границу ездили тогда только дипломаты, да и то с эскортом гэбэшников. И еще туда засылали разведчиков-шпионов из того же ведомства на Лубянке (тогда на площади Дзержинского).

С «тлетворным влиянием Запада» в СССР боролись в то время денно и нощно. Даже еду и ту переименовывали на российский лад — жюльен было велено называть грибами в кокотницах, а французские булочки — городскими… Слова «иностранщина» и — таинственный — «космополитизм» употребляли исключительно как бранные.

Из-за этого космополитизма, из-за связей с зарубежными учеными, гробили целые отрасли науки — биологию, медицину — якобы на том основании, что наши биологи могут выдать неведомо какие секреты Западу… На место талантливых людей сажали неграмотных пройдох, а самих ученых-новаторов бросали в тюрьмы — в лучшем случае, выгоняли из лабораторий. Математику только чудом удалось спасти от разгрома: великий Капица сумел на пальцах объяснить Берии, что без математики нельзя создать атомную бомбу.

В искусстве тоже творилось черт знает что.

На всякий случай запретили выпускать больше одного фильма в год. Видимо, боялись, что не заметят в них крамолы, если фильмов будет много. Во МХАТе, на занавесе которого была чеховская Чайка, шла пьеса хулигана и пьяницы Сурова «Зеленая улица». Другого бездаря и черносотенца Софронова с его «Стряпухой замужем» ставили в театре имени Вахтангова — как известно в 1920-х годах смелого новатора в искусстве.

С переводами западной литературы тоже «разобрались» по-сталински. Не тронули, скрепя сердце, только западных классиков. А действующих писателей ведущих западных держав разрешили перелагать «на язык родных осин» только одного — максимум двух. В США это был Драйзер, а из молодых — коммунист Говард Фаст и какой-то никому не ведомый Мальц. Но и Фаста, как еврея, скоро запретили. Из всей английской литературы для перевода избрали Олдриджа — малоизвестного прокоммунистического литератора. Да еще Герберта Уэллса, друга Горького и наследника его последней любовницы-жены баронессы Будберг.