Людмила Черная - Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Но куда было деваться… от Данина и от Резерфорда с Нильсом Бором? Приходилось издавать.

Честно признаюсь, книг, вышедших в «ЖЗЛ», я не читала. Воспитанная на шедеврах таких популяризаторов науки, как Поль де Крюи, автор «Охотников за микробами», и Яков Перельман, с его «Занимательной алгеброй» и «Занимательной физикой», автор 100 книг, переведенных на 24 языка мира, я боялась, что «кирпичи» «Молодой гвардии» отобьют у меня охоту к жанру занимательной науки как таковому. Однако помню, что, когда Даня читал вслух в Доме творчества в Переделкине большие отрывки из своей будущей книги о Нильсе Боре, я слушала их с огромным интересом.

Одним словом, наш гость Даня Данин был, безусловно, человеком незаурядным, — и все это понимали. Но и муж мой тоже слыл выдающейся личностью — эдаким мудрецом и эрудитом. И отнюдь не потому, что защитил докторскую диссертацию и был профессором — его авторитет основывался на другом. Прежде всего на том, что иностранный язык (немецкий) был для него не иностранным, как для всех нас, а родным, а любая заграница — не заграница, а просто другая страна: первые 13 лет своей жизни он прожил в Берлине и там же почти закончил гимназию. Однако и это не главное, главное, что Д. Е. по своим наклонностям и складу ума был скорее западным человеком и общался с зарубежными журналистами и даже политиками как равный с равными. Эти заграничные журналисты и политики понимали его лучше и ценили больше, нежели наша родная номенклатура…

Ну а супруги Данины иностранных языков не знали и, по-моему, не сильно скорбели по этому поводу. Хотя, поездки по разным странам были в ту пору для писателей ранга Данина вполне доступны, но и он, и Туся (так мы все звали Софью Дмитриевну) были к ним равнодушны — в отличие, скажем, от писателя Нагибина, который считал каждый свой выезд за рубеж великим благом и достижением.

Однако вернемся к «Лайке», которая висела у нас в столовой.

Данины были нашими гостями впервые, и я принимала их, так сказать, по высшему разряду. Это значило, что я постаралась раздобыть самую хорошую закуску и лучшее вино. На Даниных это впечатления не произвело — равно как и наша антикварная мебель красного дерева… Разговор за столом тоже шел довольно-таки вяло. Так продолжалось, наверное, минут сорок. Я поменяла тарелки и пошла на кухню. И в ту самую минуту, когда я вынимала из духовки свое коронное блюдо — импортную курицу, зажаренную по особому рецепту, — в кухню вбежала Верочка с криком: «Брось ты эту дурацкую стряпню. Там Даня и твой „гимназист“ кроют друг друга матом, того и гляди подерутся…»

Отчаянный спор шел из-за «Лайки»…

Данин с пеной у рта кричал, что перерисованная с сигаретной пачки «Лайка» — это не искусство. Не может быть искусством! Не будет им никогда!

В ответ мой муж кричал, что Данин ничего не понимает в искусстве, что он ретроград и вообще сталинист, и мечтает, чтобы очередной диктатор заткнул нам всем рты…

Помню, что, несколько успокоившись и поев курицу, муж, Даня и мы с Тусей (которая, конечно, была на стороне Дани) все же перевели разговор в плоскость разного понимания искусства.

Разумеется, деталей спора, произошедшего лет 40 назад, я пересказать не могу, но думаю, что он был примерно таким же, как и все дискуссии советских интеллигентов на эту тему в ту странную пору, когда мы не только не разбирались в современном искусстве, но и в самих себе мало что могли понять. Видимо, речь сразу зашла об Энди Уорхоле, который еще в бытность Комара и Меламида в Москве прислал им в подарок свою книгу, а на первом же их перформансе в Америке — аукционе по «продаже человеческих душ» — выставил «на продажу» и… свою душу.

— Стало быть, знаменитая работа Уорхола — серия баночек с готовым томатным супом — для вас не искусство? — вопрошал муж.

— Ну какое это искусство?.. Побойтесь бога… — возмущался Данин. — Жестяные консервные банки с рекламной этикеткой… Да еще изображенные какими-то анилиновыми красками…

— Ну и что? Разве в Лувре не висят работы знаменитых голландцев, где показана разная снедь: фрукты, овощи, гуси, омары? Пища богатых? А Уорхол показал нам еду небогатых людей — бедных американцев, которые живут в мире стандартов, в мире, где все делается серийно, массово, на огромных предприятиях — в том числе и еда. В данном случае суп «Campbell’s». И какие живописные банки — красные с белым… Но Уорхол — это отнюдь не только суп… Вспомните его работу «Мэрилин Монро», многократное изображение лица знаменитой актрисы, первой красавицы Мэрилин Монро — так сказать, лицо тогдашней Америки, — предполагаемой возлюбленной убитого президента Кеннеди… Тоже красавца.

— Ах, лицо Мерилин Монро! — издевался Данин: — Какое же это лицо? На женских лицах настоящие художники показывают нам целую гамму чувств, их оттенки: радость, злорадство, печаль, страх, гнев, раздражение, иронию, задумчивость. Ученые-искусствоведы до сих пор спорят, что значила улыбка Джоконды. А она, как известно, была написана великим Леонардо в XVI веке! Ну а что изобразил ваш Уорхол? Растиражировал рекламную маску женщины. А что за этой маской скрывалось? Ничего. Пустота. Манекен, а не живая женщина. И почему мы говорим только об Уорхоле… Есть еще и Дюшан, с его перевернутым писсуаром… Это даже не поп-арт… Не хочу при дамах говорить, что это за искусство! Что это за арт!

— Марсель Дюшан? Да это не поп-искусство, это дадаизм. Показал на выставке писсуар — ну и что? Скандал в благородном семействе! Можно подумать, что вы никогда не пользовались унитазом… Какое ханжество! Почему вас не смущают горы женской плоти на полотнах Рубенса? А великие скульптуры? Прикройте фиговыми листками половые органы у этих скульптур!.. И запретите детям до 18 лет ходить в музеи! За писсуаром Марселя Дюшана скрыта мысль, что искусство надо видеть во всем, даже в такой, казалось бы, функциональной посудине, как писсуар, — витийствовал муж.

— В любой чепухе вы находите какую-то скрытую мысль, — насмехался Данин. — А это просто эпатаж, желание поразить публику и одновременно прилюдно нагадить… Мечта идиота! Вернее, мечта негодяя.

Где-то в середине спора речь зашла об условности искусства, тут и я вставила словцо, рассказала, что в детстве у меня была открытка с ангелами Рафаэля — вернее, с ангелами, которых великий художник изобразил на своей великой картине «Сикстинская мадонна». Помню, что, кроме двух ангелочков, двух очаровательных малышей с пухлыми личиками, на открытке ничего не было. И вот меня, обожавшую эту открытку, неприятно поражало, что к детишкам сзади были приделаны громоздкие птичьи крылья… «И при чем здесь крылья? — думала я. — Тяжелые птичьи крылья? Если это ангелы, то они должны выглядеть как-то иначе. И мордашки у них должны быть другими, не человеческими. Да и крылья, наверное, у ангелов кружевные или кисейные, а не из перьев».