Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

Лето 1951 года: месяц на «Динамо», месяц в пионерлагере «Руза», месяц на Смоленщине. В деревне с ребятами в ночное ходил [9] Ходить в ночное – ночью пасти лошадей. , и не ходил – а верхом на старом мерине, вороном, Шварце. Он был совсем неуправляемым: если другие лошади шли шагом, он, бывало, ни за что не побежит, хоть ты его палкой дубась. В ночное пошли, когда уже совсем смеркалось. Ребята разогнали коней в галоп, мой Шварц, спасибо, тоже не отставал. Держался я за недоуздок и гриву, ошмётки из-под копыт впереди идущих лошадей в лицо мне летели. Я – младше всех, но не трусил и не пищал, тянулся за товарищами. Из Корнеева через Матюнино, мимо Уследнева к Днепру четыре версты в «един дых» – только пыль столбом по большаку. Коней в сочной прибрежной луговине стреножили, стали на костёр валежник по берегу собирать. Нажгли углей, картошку испекли и давай её с турнепсом уминать – пир!

А как же без страшных рассказов! Один паренёк начал:

– В Клепичиху пошёл за малиной, собираю. Куст большой, весь ягодой усыпан, у меня уж пол-лукошка… Слышу, топчется кто-то, дышит тяжело. Раздвинул куст – медведь! Он с другой стороны малину жрёт. У меня ноги подкосились…

– Спугался?

– Спугаться не спугался, а в штанах тепло стало… Я – дёру, до самой Шанихи бяжал.

Следом другая история:

– А в Баёнках Лихоманёнок дикаря видел. Лохматый, говорит, ноги коленками назад, а след на глине от ноги евоной с метр!

– Лихоманёнок сбрехнёт – недорого возьмёт!

– Да?!.

– А то…

– А вона в Еремееве кобыла пропала, в Оленине – жеребёнок… А Лихоманёнок яму энтого дикаря видел – уся у лошадиных костях.

– Кабы он у нас лошадь какую не спёр!

– Хто? Лихоманёнок?

– Да не, дикарь энтот.

– Надо костёр шипче исделать. Нячистые больше всяго костра боятся.

Домой из ночного возвращались под утро. С дворов выгоняли скотину пастись. Тихо. Щёлкнет длинный кнут пастуха, и опять тихо. Курится дымным облаком оленинское болото. И вдруг! Треск, гром, крик…

– А-а-а… Пятоп твою шлёп… хвать-мать… кляп тебе рот… – это неугомонный Лихоманёнок выбежал на большак в одних кальсонах и перед стадом высыпал полмешка картошки. – Натя, коровы, жрите картохи…

Он ещё с вечера буянил, бегал за женой с топором по деревне. Потом вынес её сапоги на улицу и от злости изрубил на крыльце. Нормальным я его и не помню: либо пляшет на пятачке до упаду, либо за женой с топором носится. То смеётся, оскалив гнилые зубы, то тут же срывается на истошный крик.

Верхом ездили каждый день, без седла и без стремян – у кого уздечка, у кого недоуздок. И стоговали, и яровые боронили. От лошадиных хребтов у всех ребят, и у меня тоже, кровавые мозоли на заднице.

В Москве на Смоленке высотка так поднялась, что вечером на закате уже загораживала солнце. Когда же совсем темнело, то тут, то там вспыхивали огни сварщиков-высотников. Особенно завораживали сыпавшиеся вниз, как салют, снопы искр.

Вернулась Маргаритка Соловейчик. Она стала совсем другой: не смеялась глазками, не хлопала ресницами, а когда разговаривала, смотрела куда-то мимо тебя. От её кудряшек ничего не осталось – подстрижена была, как девочка Мамлакат на плакате со Сталиным. Маргаритка уже умела читать и дала мне книжку, которую прочла – про Гулливера и лилипутов.

Как-то в тёплое сентябрьское воскресенье Маргаритка вместе с дедушкой пошли гулять по Москве и взяли меня с собой. Дошли до Кремля, дед Миша (он совсем стал дедом) показал нам с Маргариткой окно за кремлёвской стеной, третье справа, там горел свет.

– Это кабинет нашего Сталина. Свет горит – значит он работает. Он работает и днём, и ночью. И он всё время думает о нас.

Мне очень хотелось верить – и я верил, что вот сейчас, в эту самую минуту, Сталин думает обо мне.

По дороге домой мы не разговаривали, каждый молчал о своём. Мне хотелось, чтобы Сталин подумал о маме Маргаритки. Она такая добрая – она не может быть врагом народа. Мы все так любим Сталина – мама Маргаритки в тюрьме, а дед Миша любит Сталина и даже показал мне и своей внучке окно его кабинета, там свет, и лучший друг детей работает днём и ночью. Книжка про Гулливера, которую я уже до половины прочитал, толкнула меня представить, что Сталин похож на Гулливера, а мы все на лилипутов.

У нас сложился семейный подряд: мы втроём (папа, мама и я) чинили охотничьи патроны. Для себя папа всегда сам это делал, и я ему охотно помогал. А тут появились заказы. Сначала надо было вставить капсюль Жевело в гильзу. Отец зажимал между ног чугунный утюг подошвой кверху, на которую я устанавливал пистон, и папа, надев гильзу на короткий деревянный шомпол, легко насаживал её на капсюль. Далее следовала самая ответственная операция: порох! Папа тщательно на аптекарских весах отмерял необходимую дозу и ссыпал порох в гильзу. Я закрывал порох картонным пыжом, проталкивая его внутрь тем же деревянным шомполом. Вслед за ними отправлялись два войлочных пыжа – к этой операции и мама подключалась. Затем папа засыпал обычную дробь или картечь, а я закрывал её картонным пыжом. Папа закручивал патрон на закрутке, я деревянным литером проставлял на картонном пыже номер дроби – патрон готов. За воскресный день мы иногда делали до пятисот штук.

Мама на своей работе в горячем цеху стала бригадиром, и ей прибавили зарплату. За хорошую работу её фотографию поместили на Доске почёта.

Мы дворовой ватагой ходили в кино, смотрели «Повесть о настоящем человеке», «Первоклассницу». К нашей компании присоединилась Ленка, и никто не возражал, что она повсюду таскалась с нами. Поначалу она была тихой и стеснительной, но скоро сделалась заводилой нашей ватаги. Её слово стало главным, а проказы такие – мальчишкам не придумать! А если кто не соглашался с ней, она могла так посмотреть, выражая сразу и просьбу, и приказ, что сопротивление мгновенно прекращалось. Ленка первой нашла тайный выход на чердак нашего дома и повела нас, мальчишек, на крышу. Чердак стал нашим общим прибежищем, особенно когда шли дожди. А наши прогулки по крышам!

Ленка мне очень нравилась, недаром я срисовал с неё Снегурочку, она даже стала нравиться мне больше, чем Маргаритка. Ленка так на меня иногда смотрела, что я терялся и, вероятно, краснел. Но однажды заметил, что она точно так же смотрит на Кольку Николаева (по дворовой кликухе Жирки). Я тогда подумал, что девочки, наверное, как-то по-другому устроены, раз они могут таким взглядом, который должен быть только для одного мальчика, смотреть и на другого, и на третьего. Это мне в Ленке не очень нравилось, зато во всём остальном она была лучше всех девчонок.

Всем классом мы отправились в культпоход – в театр имени Пушкина. Смотрели сказку «Аленький цветочек». Долго потом мы говорили друг другу: «Ах, вот ты какой, аленький цветочек!»