Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

Вторую половину лета гостили у Ивана Наумовича Петракова, занимавшего пост секретаря райкома, в Кардымове. Он пригласил к себе всю нашу семью и устроил нас в небольшом амбаре. По выходным Иван Наумович и отец охотились, меня с собой брали – если подстреленная утка на воду падала, то я вплавь бросался за ней (собаки-то у наших охотников не было).

Хорошая библиотека была у Петракова, много захватывающих книг прочёл – от «Робинзона» до «Острова сокровищ». Застрял – не раз перечитывал страницы из «Детства» Льва Толстого. Как мне нравился Карл Иванович! Такой живой… Когда читал, казалось, что слышу его голос.

В конце августа вернулись в Москву. Было ещё тепло, и дворовые ребята ходили за Смоленский метромост купаться. Я – с ними, плавал чуть ли не под метромостом. Маргаритка опять уехала в Одессу. Ленка за лето сильно изменилась – повзрослела, стала очень красивой. Мы, ровесники, её уже совсем не интересовали, по чердакам она с нами больше не шастала.

В нашей квартире стало на два человека меньше: умер муж тётки Груши – дядя Володя, а Люськин отец ушёл из семьи. Вовка Набатов получил паспорт, мог теперь ходить в кино на последние сеансы и смотреть фильмы «детям до 16». Люська с Лёлькой крутили патефон и учились танцевать в паре друг с дружкой.

Я зачастил на мидовскую помойку, взяв курс не на количество, а на качество «ископаемого» материала. Дома нашёл подходящее место для хранения – антресоль. Со стороны комнаты она была прикрыта картиной «Зимняя охота на медведя», написанной маслом по фанере. Я вставал на спинку кровати, потом взбирался на платяной шкаф и уже оттуда мог достать до антресоли, куда в коробках из-под конфет и всякой всячины я и запихивал своё богатство.

Однажды на Арбате напротив «бука» (букинистического магазина, к которому я ходил пообщаться с «филиками») увидел Лёшу, мужа громоподобной Нины. Наблюдая за ним из окна магазина, понял, что он был «топтуном» – так прозвали агентов НКВД, которые вели внешнее наблюдение. В любую погоду они стояли по обе стороны Арбата, на расстоянии метров пятидесяти друг от друга и, по большей части, поглядывали на окна верхних этажей в домах напротив. В мороз они топтались, били ногой о ногу – грелись, – отсюда и прозвище «топтуны». Охранники как из-под земли возникали часа за два до появления машины вождя и растворялись в воздухе, как только ОН проезжал.

На Арбатской площади сидевший Гоголь встал. Каждый день ОН, Сталин, видел из окна своей машины сидевшего великого русского писателя – ЕГО это не могло не раздражать.И вот встал бронзовый Гоголь – встал, потому что надпись на памятнике обязывала. Там значилось: «От Советского Правительства», а Правительством был ОН, так что читать надо было: «От Сталина Гоголю», или ещё короче: «Встать!» Даже памятник давно почившего классика стал неким манифестом советской жизни, в которой временные трудности ничто по сравнению с позитивными завоеваниями. Увы, стоящий Николай Васильевич вряд ли смог бы написать «Мёртвые души», от силы – только прочитать.

В праздник 7 Ноября нас принимали в пионеры. Торжественная, если не сказать сакральная, атмосфера. Мы – в белых рубашках, наглаженных чёрных брюках, начищенных ботинках и с причёсанными чёлками. Старшеклассники повязали нам на шею красные галстуки, прикрепили на грудь пионерские значки. Вышла старшая пионервожатая и пропищала, чтоб мы были готовы, и мы, подняв согнутую в локте правую руку над головой (этот жест назывался пионерским салютом), дружно отчеканили: «Всегда готовы!» – торжественно поклялись быть верными делу Ленина и Сталина.

Перед Новым годом Зинка Набатова вышла замуж и переехала. Муж её Рэм был замечательным человеком – очень добрым. Голос у него был тихий, и он так спокойно, по-дружески беседовал со мной, с Зинкиным братом Вовкой, с соседкой Люськой. Рэмом его назвали в честь революции, Энгельса и Маркса.

Марксизм-ленинизм-сталинизм был уже у нас в крови, хотя вряд ли мои знакомые по квартире, двору читали труды классиков этих «измов». Но чтоб мы не сбились с жизненной дороги, нас поддерживали, подбодряли лившиеся из радио с утра до вечера слова: «С песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идёт».

За Сталиным… 1953 год, ОН умер… Несколько сотен людей погибли в давке во время прощания с телом великого вождя всего советского народа. В этой давильне оказался и я, двенадцатилетний мальчишка, но Господь помиловал. Вряд ли кто-то мог тогда предположить, что эта вторая Ходынка станет искрой, от которой возгорится бикфордов шнур длиною почти в сорок лет – и взлетит на воздух, и осядет пеплом сталинская империя, именуемая большинством из нас великой державой.

Второго марта по радио объявили, что здоровье вождя пошатнулось и что жизнь его под угрозой. Всё стихло, замерло. Неграмотная наша баба Таня, которая к этому времени стала плохо видеть, попросила отвести её в церковь – хотела помолиться за здоровье Сталина.

Шестого марта в актовом зале школы собрали всех учащихся, директор школы Эльманович и все учителя вышли и встали перед нами. Эльманович сделала шаг вперёд, долго молчала… Наступила гробовая тишина. Из её глаз полились слёзы, она не вытирала их.

– Наш советский народ… всё прогрессивное человечество… – негромко, с трудом говорила она, – понесли тяжелейшую, невосполнимую утрату… Перестало биться сердце, – тут у неё хлынули слёзы, – самого дорогого, самого любимого человека… – и потом ещё: – …Вождя, учителя, знаменосца…

«Как же мы будем дальше жить?» – задумывались взрослые. Мы, ребятня, заглядывали им в глаза с немым вопросом: «Что будет?» Что дальше, с кем дальше? – Взрослые отводили взгляд. Как же так? Как же так?! СТАЛИН – он же «нашей юности полёт»… А если война? Ведь СТАЛИН – «наша слава боевая». И с утра до вечера грустная музыка и тяжёлый голос Левитана.

Вечером шестого марта объявили, что для прощания открыт доступ к телу Сталина в Колонном зале Дома Союзов. Я решил обязательно пойти туда и попрощаться со Сталиным.

Ни через Арбатскую площадь, ни через улицу Воровского [10] Ныне Поварская. , ни через Герцена [11] Ныне Большая Никитская. пройти не удалось – всё перекрыто: грузовики, автомобили, цепи солдат, милицейские патрули. На площади Маяковского и на улице Горького [12] Ныне Тверская. ещё и наряды конной милиции. И дальше – всё так же. Уже за Самотёкой увидел я небольшой переулок, перед которым всего лишь трое-четверо дежурных. Человек двадцать или чуть больше хотели пройти там, и милиционер хриплым голосом объяснял, почему здесь нельзя и где можно, но люди теснились, толкались, напирали… Двое из авангарда рванули в переулок – милиционеры за ними. И тут понеслись все, ну и я с ними. Гнал во весь опор, как во время тренировок на «Динамо». Бежавшие впереди знали дорогу, и мы ловко петляли вправо-влево, влево-вправо. Мы выскочили на перпендикулярную направлению нашего бега улицу, которая имела крутой спуск – там внизу перед кордоном скопилась толпища. Мы двинулись вниз и вдруг услышали, как с другого конца, сверху, на нас надвигается лавина народу – плотный поток во всю ширину этой словно накренившейся над бездной улицы.