Сергей Никоненко - Далёкие милые были [litres с оптимизированной обложкой]

– Сергей, выручай. Переоденься раненым, покажи, как надо это играть: до какого исступления, сумасшествия, звериного состояния доводит людей война. Против чего и протестует более всего в романе Толстой.

Через десять минут я был готов. Бондарчук взял громкоговоритель:

– Посмотрите, – обратился он к массовке, – артист Никоненко покажет, как нужно играть.

Истошно крича, с окровавленной головой, с трудом ковыляя – прыгая на одной ноге (другая волочилась), я направился в сторону спасительного бруствера. На моём пути лежала лошадь – кубарем перелетев через неё, я стал зарываться в фортификационную насыпь. После показа, примерно в течение получаса, мы сняли этот трудный эпизод. Меня поздравляли, говорили, что всем стало так страшно, что и другие «раненые» потянулись за мной в укрытие. Николай Александрович Иванов (администратор и заместитель директора фильма Виктора Серапионовича Циргиладзе) похвалил замечательную работу и передал приглашение на ужин от Сергея Фёдоровича. «Это награда», – понял я.

За ужином у Сергея Фёдоровича собрались Вячеслав Тихонов, пиротехник Лихачёв, режиссёр Чемодуров, Циргиладзе и другие гости. Угощали зайчатиной с грибами и капустой. В кино это у меня был уже второй званый ужин (первый – с ухой у Крючкова).

Через два дня моего героя по сценарию убили, и я уехал домой. За работу заплатили неплохо. Бóльшую часть денег отдал маме. В институте полным ходом шли репетиции дипломных спектаклей – задерживался там допоздна. Как-то встретил в буфете Шукшина, предложил поужинать в «Туристе». Пошли. За столом я стал в подробностях описывать съёмки Бородинского сражения для фильма «Война и мир». Вася так внимательно слушал, что даже закусывать забывал. Может быть, он уже тогда продумывал режиссуру таких сцен, как взятие Астрахани атаманом Разиным и штурм Царицына?..

Когда я рассчитался за ужин, Вася объявил:

– Тут, в Москве, сейчас поэт хороший из Вологды – Коля Рубцов. Может, проведаем?

Имя это мне ничего не говорило, но какая разница – уже гульба пошла.

– Поехали, – быстренько одобрил я.

– А бутылку сможем поднять? Угостить?

– Запросто!

Запасшись в ресторане бутылкой, нашли такси и полетели с ветерком в общагу Литинститута, за Савёловский вокзал.

– Николай.

– Саша.

– Боря.

Познакомились, и я без лишних слов поставил бутылку на стол. Мгновенно почувствовалось воодушевление, частик в томате появился, луковица и полбуханки чёрного хлеба. И пошло! Я – взахлёб про Бородино. Рубцов стихи читает. Анекдоты травим. Скоро водка наша кончилась, а ребята только-только разогрелись. По сто грамм на брата – это, конечно, несерьёзно. А разговор-то какой завязался – глубокий, философский. Нити ассоциаций выводили нас в самые разные области: тут тебе и поэзия, и космос, и про Твардовского, и про «Новый мир», и про политику. Каждый делился своими духовными исканиями. Особенно горяч был Сашка с чёрными кудрями и восточными скулами. В общем, надо было срочно что-то предпринять, чтобы беседа наша не захирела, и я вынул из кармана красненькую десятку. На две секунды повисла тишина.

– Ребята, – деловито обратился я к компании, – где тут у вас можно пару флаконов достать?

Раскрасневшийся Сашка схватил червонец:

– Щас. Мухой!

Долго мы ещё сидели: стихи читали, песни пели. Домой я поехал один. Шукшин остался в общаге – появилась свободная койка.

Через двадцать лет после этой вечеринки со стихами и водкой в общаге Литинститута я встретил одного из её участников – мурманского писателя Бориса Романова. Стали вспоминать ту нашу компанию и разговоры. Уже не было в живых ни Шукшина, ни Рубцова. Боре запали в душу те мои «бородинские» истории, он сказал, что увидел меня в «Войне и мире» в той второй моей, эпизодической, роли. Вдруг он спросил:

– А ты помнишь, кого за водкой посылал?

– Я? Посылал?

– Ну, как же, достал червонец – мы опупели.

– Не помню, – честно признался я. – А кого я посылал?

– Вампилова!

Ноги у меня подкосились. Как прав Есенин:

Вот оно, прозрение – через много лет осознаёшь, что тогда в общаге за Савёловским вокзалом закусывали водочку частиком в томате классики русской литературы: поэт Николай Рубцов, драматург Александр Вампилов, писатель Василий Шукшин.

Чем дальше уходит жизнь, тем масштабнее и многограннее становится для меня личность Василия Макаровича Шукшина.

Репетиции дипломных постановок продолжались, работа над образами нас поглощала всё больше и больше. У некоторых ребят нервы стали сдавать. Коля Губенко не выдерживал – срывался. Работал он «на разрыв аорты», не щадя ни тела, ни души. А после этих репетиций в его поведении стали проявляться диктаторские замашки. Мне тогда подумалось: «Актёр создаёт образ… а нет ли тут растворения, проникновения, абсорбции? Не отпечатывается ли характер персонажа на характере актёра? Играл человек фюрера и царя Бориса, замечательно играл, и могло, может быть, заползти в его сознание, внедриться незаметно в подкорку, влиться в кровеносную систему то, что двигало этими персонажами, – добиваться цели любыми средствами, манипулируя людьми? «В окно и в форточку, и в дымоход, вербуя и моля, грозя и плача» [61] Из монолога Артуро Уи, заглавного героя пьесы Б. Брехта. , – как действовал Артуро Уи».

Накануне Нового года я оказался в гостях у Сандрика Светлова. Отец его – живая легенда – нёс и в облике, и в поведении некую остроту: заострённый, выдвинутый вперёд подбородок, тонкий длинный нос и острый язык (это уже в переносном смысле). За чаем разговорились о наших дипломных работах. Я стал рассказывать Михаилу Аркадьевичу о своих ролях: о маленькой роли Гришки в поставленном Сандриком спектакле «Дядюшкин сон» и о трёх мерзавцах в постановках других режиссёров – Лжедмитрии, Смердякове, Гиволе-Геббельсе. Глаза у Светлова искрились. Когда я перешёл к Гамлету, он вдруг стал серьёзным.

– А цепь у вас есть? Цепь Гамлета, что у него на груди была, с изображением отца?

– У нас есть медаль на шнурке…

– Пить или не пить, вот в чём вопрос. О, Гамлет, Гамлет, – Михаил Аркадьевич взглянул на меня с улыбкой, – а знаете, у меня найдётся то, что вам подойдёт.

Он прошёл в другую комнату и принёс оттуда цепь, достойную наследного принца.

– Вот, – поэт протянул мне «королевский» атрибут, – там на медальоне надпись есть.

Я прочитал:

– Член Мариупольской торговой депутации. Шестнадцатое июня 1870 года.

– Годится?

– Ещё бы!

– Тогда она ваша.

Встречать Новый год нас пригласил Евгений Михайлович Вейцман – пригласил полкурса. Проводили старый год, встретили Новый, 1964-й – год завершения нашей учёбы во ВГИКе. Пели, плясали, кричали. Самым заводным оказался сам Евгений Михайлович. Чего только не вытворял наш преподаватель по философии, по жизни – мудрый и добросердечный человек. И безудержно весёлый.