Владимир Даненбург - Голос солдата

Достал Митька папиросу, дрожащими пальцами чиркнул о коробок спичкой, закурил, не выходя из палаты, и стал по новой перечитывать материно письмо. «…Порадуешь напоследок душу его…» Напоследок!.. Ежели мать сама так пишет… А верно ведь, что отец любит его сильнее прочих дочерей и сыновей. Понятно, кой-когда покрикивал, как и на других. А все же угадывал Митька, выделяет его отец из всех семерых.

…Было ему тогда лет тринадцать. Услыхал он однажды похвальбу Павлушки Румянцева, председателева сынка, насчет Нинки, сестры Митькиной. О ней Павлушка вел веселый разговор. Сытый и довольный собой, председателев сынок сидел на травке возле речки, свесив с бережка босые ноги, курил украденную у папани папиросу и, захлебываясь, трепался перед развесившими уши ребятишками помоложе себя, как «лапал и тискал» в лесочке Нинку Федосову да «под юбку к ей забирался». Она, дескать, «всегда согласная».

Павлушка, мордастый парень лет шестнадцати, толстозадый и потешно увальнистый, не пропускал по вечерам гуляний, в «улице» прилипал к Андрюхе Федосову, гармонисту, в открытую курил, угощал папиросами парней постарше, заигрывал со взрослыми девками. Те не больно противились: председателев сынок… Верно, и Нинка, девка блудливая, особо не упиралась, когда Павлушка руки в ход пускал. Это было понятно. Не мог, однако, Митька взять в толк, для чего парню, с большими гуляющему по ночам, девку перед пацанами позорить?..

На другой день он вооружился палкой, подстерег председателева Павлушку на задах да и проучил так, что тот лишь повизгивал. Там, на задах, Павлушка дал клятву, что ни одну девку впредь позорить не станет и о «разговоре» с Митькой ни одна душа не проведает. А под вечер отец пришел домой мрачнее тучи черной, молча похлебал щей, выкурил толстую самокрутку и вдруг приказал Митьке:

— Пойдем-ка со мной, пострел!

Привел его отец в сарай и вывозил до синяков. Бил чем попадя, приговаривая: «Не трожь дерьмо!.. Не трожь дерьмо!.. Отца родного не погань, дуролом! Пришибу, коль!..» Умаялся он все же. Поглядел, запыхавшись, глазом своим единственным на сына младшенького. Тот стоял перед ним, кровь под носом рукавом отирал и всхлипывал от обиды и несправедливости. Должно, раскаялся отец в горячности своей, должно, догадывался, что не зря Митька Павлушку палкой учить надумал. Виноватость свою вроде как признал. Да и сына младшенького, видать, пожалел. Обнял его и всхлипнул по-стариковски:

— Ты прости отца, сынок. — Просил вроде как заискивающе. — Прости, не держи в сердце зла…

И так больно стало Митьке глядеть на него, что позабыл он и об обиде, и о несправедливости. Осторожно коснулся Митька отцова плеча, впервые в жизни испытав к нему снисхождение и впервые постигнув, что в скором времени сделается куда сильнее и независимее, нежели этот вовсе уж не молодой и нисколь не грозный для него родной человек.

— Ладно, папаня, ладно. Я вовсе не в обиде.

И уж так любил он в ту минуту отца, так жалел его! Жизни собственной, верно, не пощадил бы, только бы хоть в малости какой утешить отца. Однако много ли может человек для счастья другого?..

От этих душевных переживаний даже щекотно Митькиному сердцу стало. Отчего-то уже тогда, в темном сарае, открылось ему, что ничего подобного между ним и отцом в жизни более не будет. Выходит, верно открылось…

Выходит, ежели хоть и нынче выписаться и без задержки в путь отправиться, то навряд ли отца в живых застанешь. А ведь и не выпишешься тотчас, и билета на поезд в один день никак не раздобудешь. Так что… Вот беда-то, вот беда!..

Складывает Митька материно письмо по сгибу. Придерживая правой слабосильной рукой, прячет исписанный листок и отправляется разыскивать Славку. Хошь не хошь, а объясняться с Гореловым придется. Нельзя Митьке дожидаться в клинике выписки друга. Поймет его Славка, должен понять.

Дела! И Славку жалко бросать, и домой как не торопиться? Чего делать? Чего придумать можно? У кого совета спросишь в таком деле? Кто за тебя рассудит? Никто. Чего сам надумаешь, за то и ответ перед собой держать станешь.

В палате Славки не оказалось. Васька Хлопов сказал, на перевязке он. Чуть ли не час, как ушел. Должно, скоро будет, ежели в библиотеку не свернет. Митька вышел в коридор, закурил, стал дожидаться. Докурил папироску до мундштука, так что жаром рот опалило, прошелся по коридору туда, обратно. А Славки все нет и нет. Понятное дело, у Ленки сидит. Сидит, верно, треплется насчет книжек всяких-разных. Не мог Митька взять этого в толк. На кой с девкой зря воду в ступе толочь? Либо хочешь ты от ее чего-то, и тогда понятно, для чего возле ошиваешься, либо нет у тебя к ней интересу, и тогда незачем ей мозги заполоскивать.

Надоело Митьке ждать. Двинул к лестнице, чтобы в библиотеку спуститься, Горелова оттуда вызвать. Только до лестницы дошел — глядь, Славка поднимается. Чего-то вроде как расстроило его. Лицо нахмуренное, смотрит под ноги. Поднял голову, увидал Митьку — и тени улыбки не появилось. На перевязке у него чего-то не так вышло, что ли?

Вот уж одно к одному. Ежели не повезет в чем-то одном — и в другом не жди везения. Вроде как не к месту разговор о своих бедах со Славкой сейчас затевать. А как смолчишь? Времени-то нет. Надо торопиться. Мать зря не запаникует.

— Здорово! — Митька сбежал вниз. — Где пропадал?

— Сначала в перевязочной, черт бы их побрал, почти час держали. Нагноение там какое-то. Потом к старому Исламу пошел. Интересный разговор был. Я ему: как мне вашу «руку Крукенберга» разрабатывать? Когда повязку собираетесь снимать? Как тренировать эти дурацкие палки, чтобы ими можно было что-то делать? А ему хоть бы что: «Слушай, куда спешишь? — Уговаривает меня, как младенца: — Дай ранам закрыться».

— Верно толкует.

— Разве я с этим спорю? Но ему, сам понимаешь, легко говорить правильные слова. А я жить не могу, потому что до сих пор не знаю, что делать с этой дурацкой рукой.

Они вышли во двор. Солнце, как всегда в этот час, жгло безжалостно. Митьке в такой зной нечем было дышать. Все тело покрывалось липкой испариной. И в середке вроде как все запотевало, вроде как горло делалось до того невозможно узеньким, что воздуху в легкие нельзя было пробиться.

— Чудно тебя слушать, Славка. Ислам, что ли, не хочет, чтоб ты рукой этой… как ее… шибче наловчился работать? Ежели бы у тебя только что-нито вышло — для него знаешь какой бы праздник был! Неужто не понимаешь?

— Само собой разумеется, понимаю. Терпения нет, Митька. — Горелов только сейчас обратил внимание, что друг его невесел. — У тебя что, неприятности? В чем дело?

— В чем дело? — Ладно, Славка сам разговор начал. А то вроде как совестно было о своих бедах с ним сейчас толковать. — Дела как сажа бела. От матери нынче письмо получил. Отец помирает. Вишь, какие дела?.. Ехать мне надобно в Марьино немедля. Может, повезет — в живых застану…