Владимир Даненбург - Голос солдата

— Леночка! Я буду писать. Дай карандаш!

Она сваливает книги на стол, смотрит на меня чуть ли не испуганно и начинает искать карандаш. Заглядывает в ящики стола, перебирает бумаги, формуляры — нигде нет. Из чернильницы торчит ручка, тоненькая, красная, с пятнами чернил.

— Ладно, Леночка, не ищи, — предлагаю я. — Давай попробую ручкой и чернилами. Листок бумаги дашь?

Леночка пропускает меня к столику за барьером, куда никому из посторонних нет доступа. Сдвигает на край книги, подвигает стул, кладет передо мной чистый библиотечный формуляр. Усаживается рядом, на соседний стул.

— Я помогу вам, Слава.

Она макает перо в чернильницу, подает мне ручку так, чтобы я мог схватить ее поудобнее, придерживает пальцами с обкусанными ногтями плотный четырехугольник похожей на картон бумаги. Я начинаю писать. «Пальцы» дрожат от напряжения, перо ползет вовсе не туда, куда я стараюсь направлять его. И все-таки на белом плотном бумажном четырехугольнике формуляра появляются буквы. Пусть нестойкие, изломанные, падающие то влево, то вправо, — пусть! Все равно это буквы! Они выстраиваются в шеренги, складываются в слова:

«Дорогой профессор Ислам-заде!

Спасибо за операцию. Самое страшное позади — я начал самостоятельно писать. Вы помогли мне наново начать жизнь.

Я обливался потом, и никак не переставала дрожать отвыкшая от работы правая рука. Я подумал: «Нечего дрожать! Привыкай. Теперь будешь у меня трудиться».

— Посидите, Слава. Я сейчас. — Леночка выхватила из-под моей руки формуляр с нацарапанными на нем словами и, стуча протезом, быстро вышла в коридор. — Я сейчас…

Я сидел за барьером, на Леночкином месте. На душе уже не было ни радости, ни подъема. Меня опустошила усталость. Не хотелось никого видеть. Попасть бы на второй этаж, в пятую палату, завалиться на кровать, закрыть глаза…

— Честное комсомольское! — Это Леночка. Ее певучий голос доносится из коридора. Слышны и другие голоса. Они приближаются, делаются громче. Сквозь этот шум пробивается радостный, торжествующий голос: — Конечно, сам! Пришел, попросил карандаш. А у меня — так всегда бывает — нет карандаша. Дала ему ручку. И он сам, сам. Я только бумагу поддерживала и ручку макала. Сейчас увидите…

Первым врывается Ислам-заде. Врывается — створки двери ударяются о шкафы. Белая шапочка на голове профессора сбилась к затылку. На лоб упали встрепанные седые волосы. Он останавливается у двери, смотрит на меня и вот уже идет ко мне с белым формуляром в руке. Лицо его приняло бордовый цвет. Профессор взбудоражен, у него дрожит рука.

— Сам, слушай, писал? Сам, да?

Я, опустошенный усталостью, молчу.

— Давай, Слава, пиши сейчас. Пиши!

Передо мной на столе появляется вырванный из тетради лист в клеточку. Рядом усаживается сам Ислам-заде. Он макает перо в чернила, помогает мне зажать слабенькими пока «пальцами» красную ученическую ручку с синими чернильными пятнами. Дышит мне прямо в ухо, шепчет:

— Смело, Слава, смело. Давай, слушай, пиши!

«Видите, получается», — буква к букве выстраиваются на бумаге слова. Я задумываюсь, что бы еще написать? Потом опять беру ручку и вывожу: «Это только начало…»

— Молодец, да? — Профессор Ислам-заде выходит из-за барьера к толпе белых халатов, набившихся в библиотеку. — Какой молодец, да! Сам, слушай, пишет!

Я вижу смеющиеся лица. Джемал, Вера Федоровна, Люся, Ирочка, Борис, Леночка. В открытой двери застряла трехколесная инвалидная коляска. Из-за нее ни выйти, ни войти. Кто-то ссорится с безногим. Кому-то еще хочется попасть в библиотеку, всем интересно именно сейчас увидеть человека, начинающего жить заново. Важно увидеть не через час, не завтра, а сейчас. Такие минуты случаются не каждый день.

— Слава! — Ислам-заде возвращается к барьеру. — Посиди, слушай, немножко. Я сейчас, одну минутку…

Перед ним все расступаются, и он, вытолкнув из двери инвалидную коляску, как всегда, стремительно выбегает в коридор. А те, кто остался в библиотеке, обступают меня, что-то говорят, смеясь и перебивая друг друга. Даже немногословный Джемал взбудораженно жестикулирует и, смеясь, что-то объясняет мне. Я не слышу ни слова. Ко мне проталкивается Ирочка, целует в щеку. Ее примеру следует Люся. А Леночка улыбается, и ее небесно-голубые глаза сияют…

«Какие замечательные люди! Как они все радуются за меня! — Мне хочется думать благодарно и восторженно, хочется обнимать всех подряд. Но я опустошен. — Где же профессор?..»

Наконец появляется Ислам-заде. Перед ним опять все расступаются. Он достает из кармана черную самопишущую ручку, протягивает мне и торжественно произносит:

— Подарок, слушай, от старого Ислама. Этой ручкой много было написано. Теперь, Слава, ты будешь много писать. После обхода каждый день приходишь в библиотеку писать. Книгу будешь переписывать. Какую? Она, слушай, выберет, — указывает Ислам-заде на Леночку. — Каждый день. Процедура, да?

«Митька, здравствуй!

Пишу я тебе сам. Правда, рядом сидит Леночка. Она придерживает бумагу. А все остальное — это моя работа. «Рука Крукенберга» держит самописку (Ислам-заде сделал мне такой царский подарок), и я сам вывожу буквы на бумаге. Писать, само собой разумеется, мне пока трудно. Приходится сильно сгибаться, и болит поясница. И никак не могу научиться придерживать самостоятельно бумажный лист. Но это чепуха — научусь. Пока каждый день упражняюсь. Это помогает. Все крепче становятся «пальцы», все ровнее почерк. Упражнения по письму профессор называет «процедурами», и мне каждый день приходится выполнять заданный Леночкой урок. Я переписываю «Евгения Онегина». Кроме пользы, «процедуры» приносят огромное удовольствие. Даже усталость меньше мучает.

Леночка мне очень помогает. Вообще-то она собиралась уволиться и уехать к тете Ане в Махачкалу. Ни за что не хочет жить вместе с Люсей (она вернулась к Борису, и он ее простил), а из-за меня осталась. Это мне подарок от судьбы.

Хлопов и Грушецкий выписались и уехали по домам. Из госпитальных в клинике теперь я один. Наверное, совсем скоро и моя очередь подойдет. Поеду в Одессу. Как жизнь дальше сложится, не могу себе представить. Но честное слово, Митька, будущее перестало меня пугать. Я умею писать!

Человеку, к сожалению или, может быть, к счастью, не дано знать своего будущего. Мы — автор этой книги и ее герой — люди одной судьбы. Впрочем, я бы не сказал, что он а я — это один человек. Не сказал бы не потому, что у нас разные имена (в этом автор волен поступать как ему заблагорассудится), а по той причине, что нас разделяет треть века. Герой не ведает о своем будущем, а мне оно известно на десятилетия вперед, его взлеты и падения, достижения и потери.