Владимир Даненбург - Голос солдата

Митька достал из глубокого кармана под пояском халата измятую и потертую пачку папирос, долго не мог ухватить дрожащими пальцами белый мундштук. Так же долго возился он, зажигая выскальзывающую из пальцев спичку.

— О чем разговор? Надо немедленно ехать, — высказался Славка. Произнес он эти слова, и ему сделалось не по себе от страха. Митька уедет, а он как же? Без Митьки нельзя будет и в город отправиться. Да и клиника станет для него почти необитаемой пустыней… — Надо немедленно ехать, — повторил он и ожидающе уставился на Митьку.

— «Немедленно»! Ишь ты, «немедленно»! — Митька был погружен в свои мысли и не заметил, как поскучнел его друг. — А билеты на поезд раздобыть как?

— Это я беру на себя. Пройду без очереди…

— Больной Горелов! — Кто это? Славка оглянулся и увидел Ирочку. Зубной врач Погребная на днях обратила внимание, что у него сломан передний зуб, и еще до встречи у Леночки затащила его в свой стоматологический кабинет. — Больной Горелов! — повторила она, смеясь и глядя не на него, а на Митьку. — Я вас давно жду. А вы, больной Дмитрий Федосов, не желаете ли встретиться с доктором Погребной?

— Я-то? — Митька как будто повеселел, хотя глаза его оставались опечаленными. — Я не перестаю думать о вас, Ирина Александровна. — Она ушла, а Митька сообщил Славке: — В жены мне набивается. Вроде как подхожу я ей. Квартира у ней тут имеется. Хорошая, говорит, квартира. Жениться, что ль? — Митька засмеялся и тотчас опять сделался грустным. — Больно надо! Домой бы без промедления попасть, Славка.

— Завтра пойдем за билетом, — пообещал Славка и двинул к Ирине Александровне Погребной в стоматологический кабинет.

Она, стоя в двери кабинета, помахала рукой Митьке.

Черт его знает, откуда столько народу набралось у предварительных железнодорожных касс? Нормальные люди как будто ведут оседлый образ жизни, из кого же состоит эта злобно орущая людская масса, готовая смести и растоптать все на своем пути? Куда они все одновременно собрались ехать?

Мы с Митькой с трудом пробиваемся к двери, от которой чуть ли не на квартал протянулась очередь, и-останавливаемся в панике. Надеяться не на что. Потные лица, оскаленные, разинутые в крике рты, мелькающие над толпой руки — очередь кажется огромным разъяренным удавом. Не подходи — гибель!

Я и не рад, что навязался Митьке в помощники. Разве для кого-нибудь здесь имеет значение, что мы инвалиды-фронтовики? Очередь ревет, грозно машет десятками рук…

— Айда отсюда! — Митька тянет меня за халат. — Хоть нолевая группа у тебя будет, никто не поглядит. Затопчут.

— Подожди! — Я замечаю милиционера. Небольшого роста, широкий в плечах, с тоненькой полоской усов на багровом потном лице, милиционер движется вдоль беснующейся очереди, и под его взглядом рев глохнет. — Пошли к нему.

Я стараюсь держаться за Митькиной спиной, укрываю забинтованную культю. Случайно ударят — пропала «рука Крукенберга»… Но как только милиционер оказывается рядом, я демонстративно начинаю вытирать повязкой пот со лба.

— Товарищ начальник! — окликаю его. — Товарищ!..

— Зачем, да, «товарищ начальник»? — На меня уставились блестящие черные глаза. Лицо «товарища начальника» в полосках, оставленных струйками пота, выглядит так, будто его только что окунали в кипяток. — Слушай, что надо?

Я начинаю объяснять. Милиционер внимательно рассматривает мою забинтованную культю, потом переводит взгляд на пульсирующий над правым глазом красный рубец. Моя просьба озадачивает его. Он оглядывается на очередь и спрашивает:

— Голова раненый?

— Как видите, — отвечаю я и командую: — Митька, давай справку из райсобеса! Покажем товарищу начальнику.

— Слушай, зачем справка? Зачем справка? И так все видим. Иди за мной, да! — Он расталкивает толпу у двери касс. Там за «порядком» следит немолодой темнолицый человек в сетке под пиджаком. — Пропускай, слушай, инвалида войны первой группы! — приказывает милиционер. — Кому сказал, да?!

Московский поезд еще не подали. А выход на перрон и сам перрон уже затопила ревущая людская масса. Народ с чемоданами, мешками, узлами, корзинами, мужчины в кепках с огромными козырьками, в офицерских фуражках, соломенных шляпах, женщины в сарафанах, блузках, солдатских гимнастерках, дети и инвалиды, военные и гражданские, милиционеры — все это двигалось, орало, размахивало руками. Прибыл поезд из Еревана. Из вагонов хлынули пассажиры…

Митька, я и Леночка — она сама вызвалась проводить моего друга — отошли в сторонку. У стены вокзала было не так тесно. Мы нашли пятачок, откуда видна была белая будочка стрелочника, из-за которой должен был появиться состав. Я беспокоился, как бы нам успеть вовремя к одиннадцатому вагону, как бы получше усадить Митьку на место. Немыслимо было вообразить, как вообще в такой толчее можно будет пробиться в вагон. Но Митька только посмеивался:

— Обойдется. Не гвардия мы, что ль?

На нем была новенькая форма — гимнастерка без погон, хлопчатобумажные шаровары и кирзовые сапоги с широченными голенищами. Конопатое, багрово-кирпичное от бакинского солнца Митькино лицо выглядело удрученным.

— Черт те что! — рассуждал он, дымя папиросой. — Сам себя никак не пойму. Живой, руки-ноги на месте, домой днями попаду, а на душе — вроде как туча черная. Из-за отца это или, может, из-за чего еще иного-прочего?..

— Не кисни — все будет в порядке. — Болтать глупости — в этом я могу претендовать на звание чемпиона мира. Сообразил я все-таки, что ляпнул ерунду, и пристыженно посмотрел на Леночку. — Само собой разумеется, я понимаю…

Она улыбнулась мне сочувственно. На Леночке был все тот же старенький выгоревший сарафан с пятнами штопки на боках и все те же темные чулки. В этом наряде, с кучно посаженными на лице веснушками она выглядела совсем девочкой, и я рядом с ней казался гораздо взрослее. Даже странно было, что у Митьки, да и у меня, появлялись мысли о серьезных отношениях между мной и Леночкой. Чушь собачья!..

Митька между тем закурил еще одну и заговорил опять:

— Ума не приложу, как жить стану без вас. Так привык по госпиталям канителиться, что и не придумаю, чего со мной дома-то будет. Хотя чего ж… люди и по деревням после госпиталей разъезжаются. Живут, вроде как не помирают. Лучше иных-прочих я, что ль? Авось привыкну. Верно, привыкну. Об одном лишь тосковать стану — вас не будет. Как без тебя, Славка, жить стану? Ума не приложу, как это утречком не забегу к тебе в палату, не справлюсь, как спал-ночевал. Прикидываю все, чего тебя ждет, как повязку сымут. — Митька кивнул на потемневшую от пыли ляльку из бинта и ваты на моей культе. — Чудно! Не увижу, как станешь ты учиться ложку держать, авось потихоньку наловчишься писать. И уезжать вроде как нельзя, и оставаться никак невозможно… — Митька задумался, вздохнул и попросил: — Ты-то хоть письма пиши. В твоем портмонете адрес я оставил. Покуда сам не наловчишься, в библиотеку к ней вот заходи. Ленка помогнет написать. Помогаешь ведь, а? — спросил он у Леночки. Она в ответ улыбнулась и согласно кивнула: конечно, помогу. Митька вдруг засмеялся: — Ладно, девка. Вот еще чего скажу тебе. Отойдем-ка в сторонку. Разговор короткий. Славка, ты ничего, а?