Наталья Бондарчук - Сергей Бондарчук. Лента жизни

Во время съёмок Шукшин влиял на меня как яркая личность, сильный характер. Раздумывая над этим, пришёл к выводу, что наше взаимодействие естественно и продуктивно. Играл Шукшин всегда с полной психологической отдачей, с предельным эмоциональным напряжением. Для него не было “проходных” эпизодов, все в той или иной мере его волновали. На теплоходе “Дунай”, где во время съёмок жила наша группа, Шукшин всегда первым приходил смотреть отснятый материал и обстоятельно изучал все дубли.

Он успел сняться в своей последней роли, отдал до конца ей жар своего сердца.

Недаром вся съёмочная группа так нежно и влюблённо относилась к нему. Нежно отнёсся к нему и Шолохов. До сих пор стоит перед глазами картина, когда после разговора в Вёшенской Михаил Александрович вышел на крыльцо провожать нас и сказал на прощание: “Вы только не умирайте, нам ещё много предстоит работать вместе…”

Да, за внешней сдержанностью чувств, даже чуть грубоватой формой обращения, как за непроницаемой бронёй, скрывалось горячее, искреннее, полное любви, нежной человечности, легкоранимое шукшинское сердце. Может быть, оттого, раскрывая перед камерой шолоховского Лопахина, он внёс в него так много личного, подспудного, не лежащего на поверхности.

Вспоминается, как суровый и вроде бы неласковый Шукшин тосковал по своим дочкам. “Понимаешь, – говорил он мне, – когда я уезжал, они провожали меня, и до сих пор они стоят в моей памяти, как два зелёненьких штыка…” В романе Шолохова есть похожая сцена, когда босой белоголовый мальчонка подбежал к дороге, по которой шли усталые, измученные бесконечной и утомительной дорогой солдаты, пропустил колонну и долго смотрел красноармейцам “вслед и робко, прощально помахивал поднятой над головой загорелой ручонкой”. И не у одного бывалого солдата от этого “к горлу подкатил трепещущий горячий клубок…” Поразительно, но как много личного может увидеть каждый на шолоховских страницах! Воссоздавая их на съёмочной площадке, мы все глубоко лично переживали те далёкие события и остро ощущали, как в былые годы шолоховские солдаты, тоску по дому, по семье. До сих пор помню, как рвался домой к 1 сентября Василий Шукшин, уговаривая меня тоже поехать в Москву, чтобы проводить в первый класс наших детей. Но мы торопились доснять последние натурные кадры, пока стояли солнечные дни. Как и многие герои шолоховского романа, Шукшин так и не увидел своих дочек. Его сердце перестало биться неожиданно, трагично. И день тот словно переменился. Остановилась жизнь. Поднялся страшный ветер, и пыль закрыла ослепительное солнце. Так неожиданно сомкнулись для нас времена: дни тридцатилетней давности и нынешние.

Шукшин больше любил слушать, чем говорить сам, стараясь всё приобщить к своему духовному миру. Он был необычайно наделён энергией творца и до последних дней своих оставался неутомимым тружеником. На съёмках фильма “Они сражались за Родину” он не переставал думать о собственной будущей картине, подыскивая для неё натуру, обдумывал режиссёрский сценарий. Тогда же он успел сняться в фильме Глеба Панфилова “Прошу слова”. Заканчивая пьесу, опубликованную позже в журнале “Наш современник”, дописывал роман. Он так много мог успевать, но ещё больше хотел сделать.

Василий Шукшин был явлением необычайным и неповторимым. Надолго останется всё, что он сделал в литературе, кино, театре».

Я расспрашивала многих свидетелей этих страшных дней. Георгий Бурков – последний, кто разговаривал с Василием Макаровичем. Они ходили по палубе корабля, где жили, и говорили, как всегда, о главном – о судьбах людей в современном обществе. Неожиданно Василий задал Георгию вопрос: «А ты знаешь, кто герой нашего времени?» – «Кто?» – «Демагог!» – ответил Шукшин. Поздно вечером друзья расстались. Шукшин пошёл к себе в каюту, Георгий – к себе. Вскоре Бурков заснул. А когда проснулся, часы показывали около десяти часов утра. Он зашёл в каюту к Шукшину. Друг лежал в кровати на левом боку. Что-то в его позе показалось Буркову «не таким». Но он прогнал от себя дурные мысли. Вернулся к себе в каюту. Там он вскипятил чайник, заварил в двух стаканах чай и отправился будить Шукшина. Он увидел Василия, лежавшего в той же позе на левом боку. Он дотронулся до руки друга и ощутил неестественный холод. Бурков, не веря происходящему, вышел в коридор. Навстречу шёл Николай Губенко. Бурков остановил его и, взяв за руку, сказал: «Пошли к Васе». Видимо, что-то было в его лице такое, что заставило Губенко отшатнуться и закричать: «Что-о? Нет-нет, не хочу, не могу!» И всё же именно Николаю пришлось первым убедиться в том, что Шукшин умер. Он вошёл в его каюту, проверил пульс. Пульса не было. Спустя несколько минут о трагедии уже знала вся съёмочная группа. Дальнейшее мне, уже в Москве, рассказал Вадим Иванович Юсов. Специально вызвали самолёт и доставили Шукшина в Волгоград. В областной больнице поставили диагноз – сердечная недостаточность. Из Волгограда цинковый гроб на военном самолёте должны были доставить в Москву. Вылететь сразу не удалось – сотни волгоградцев запрудили взлётную полосу, и траурная процессия шла мимо самолёта в течение нескольких часов. Наконец разрешили взлёт. «И тут, понимаешь, Наташа, – рассказывал мне Вадим Иванович Юсов, – гроб с телом Васи установили в отсеке, который должен был быть разгерметизирован, в штатном порядке. А мы: Коля Губенко, я, Вячеслав Тихонов, Бурков и твой отец находились в другом отсеке. Перед разгерметизацией к нам вошёл капитан военного самолёта и спросил, указывая туда, где стоял гроб: “Все вышли? Там никого нет?” А мы молчим, не можем ничего сказать, ведь там лежал Василий».

Лида Федосеева в это время была в Варне. Ей не сказали о случившемся, только сказали, что Шукшина положили в больницу. Но в Москве, увидев лица друзей, встречавших её у трапа, она схватилась за сердце. «Что случилось?» – спросила она. «Вася умер», – ответили ей. Всю дорогу Лида прорыдала и кричала: «Не может быть! Не может быть!»

Говорят, Андрей Тарковский, когда ему сообщили о смерти его друга, потерял сознание. А Владимир Высоцкий впервые в жизни заплакал: «Я даже маленький плакать не мог, а тут впервые брызнули слёзы из глаз…»

Друзья добивались во властных инстанциях разрешения похоронить Шукшина на Новодевичьем кладбище. Но у властей были иные планы. «Слишком жирно будет! – сказал кто-то из сановных чиновников и дал распоряжение хоронить на Введенском кладбище. Там уже стали готовить могилу, но мой отец лично отправился в Моссовет и потребовал, чтобы Шукшина похоронили на Новодевичьем. И добился этого. Прощание было в Доме кино. Приезжали даже из других городов. Многие с веточкой калины, иные пытались положить в гроб крестик или икону. Его хоронили как христианина.