Наталья Бондарчук - Сергей Бондарчук. Лента жизни

Совсем иной образ создал Георгий Бурков. Его персонаж Вася – разъедаемый болезнью, нескладный, потерянный от своего нездоровья и того, что не может больше служить на фабрике, – не утратил последних связей с миром. Его зоркий глаз замечает в степи то, чего не видит никто. Ему оказывается доступным увидеть, как играет лисичка, как прыгают в высокой траве зайцы, как ведут себя птицы, не вспугнутые, не тронутые присутствием человека. Он искренне болеет за убитого Дымовым (артист Анатолий Васильев) безвредного «ужика» и так же искренне не может понять причину этого безжалостного и бессмысленного убийства. Но тут же на глазах у всех Вася съедает только что выловленную в реке рыбёшку и кажется Егорушке в эту минуту похожим на животное. Бурков подчёркивает в своём герое это удивительное сочетание человечности, умения сопереживать, сочувствовать с одновременным проявлением эгоизма и превосходства над слабым и беззащитным.

А тут – Пантелей (артист Иван Лапиков) со своей немудрёной житейской философией: «Ты, Егорий, теперь маленький, а станешь большой, отца-мать кормить будешь. Так от Бога положено… Чти отца твоего и мать твою…» И задумавшись о мироздании, о месте человека в нём, о жизни, её смысле, Егорушка мог вообразить мертвыми мамашу, отца Христофора, графиню Драницкую, Соломона, но «лично для себя он не допускал возможности умереть и чувствовал, что никогда не умрёт». Так Чехов здесь смыкается с Толстым, а ощущение своего бессмертия маленьким Егоркой совпадает с ощущением Пьером бессмертия души… Хочу здесь сказать, что Сергей Фёдорович никогда не верил в конечность жизни. Он всегда заглядывал за горизонт. Он искал ответы своей души, особенно тогда, когда побывал по ту сторону жизни. Испытав клиническую смерть и увидев, что там нет тьмы, а есть свет, он стал делиться с миром этими своими впечатлениями об ином мире. Этот иной светозарный мир есть в каждом произведении крупных художников. Мой отец стал одним из вестников этого мира.

Не успел Дымов завершить свой страшный рассказ о том, как из-за денег косари убили купца с сыном и нашли всего рублей сто, – не успел Егорушка пережить эту леденящую душу историю, как Вася, который и в ночи видел зорко и далеко, заметил в степи человека, направляющегося к костру. К костру выходит Константин, и его добрая, широкая, открытая улыбка, с которой он пришёл к людям, отразилась и на лицах потускневших было возчиков. Станислав Любшин, исполняющий роль Константина, создал в кино немало интересных, запоминающихся образов. Но образ Константина, счастливого человека, пожалуй, может быть поставлен в ряд выдающихся его работ. Любшин проживает эту роль на одном дыхании. Его мягкая, лучезарная, покоряющая улыбка располагает к себе людей, отягощённых мрачными мыслями, размягчает их зачерствевшие души, отгоняет прочь заботы, тяжкие думы. Его звонкий голос влюблённого, переполненного радостным и томительным чувством человека завораживает подводчиков. Каждый из них – Пантелей и Дымов, Вася и Кирюха, Егорушка и Стёпка – всматривается в озарённое, брызжущее счастьем лицо Константина, и его радость, его влюблённость передаются и этим людям. «…Всем стало скучно и захотелось тоже счастья». Дымов, задумчивое лицо которого просветлело, затягивает старую казацкую песню «Ой, да ты подуй, подуй, ветер низовой…». Озарилось надеждой лицо Емельяна, и он, обращаясь к подводчикам, просит спеть «что-нибудь Божественное», затягивает «Тебе поём», но из горла вырывается только сиплое, беззвучное дыхание, и он, не стыдясь слёз, плачет от своего бессилия. Горе Емельяна становится понятным и возчикам, они принимают его близко к сердцу, как только что восприняли радость.

Егорушка доехал до места. «Какова-то будет эта жизнь?» – вопрошает в конце повести Антон Павлович Чехов. Так же заканчивает фильм «Степь» отец. И этот вопрос, заданный в конце девятнадцатого века, приобретает особый трагизм. Сергей Фёдорович смещает акценты, усиливает трагическое звучание повести на экране. Он знает больше, чем знал Чехов в 1888 году, когда создавал повесть. Он видел и пережил то, чего не видели и не переживали люди прошлого, девятнадцатого, века… В этой картине всё гармонично. Высочайший уровень художественности операторской работы Леонида Калашникова; музыки Вячеслава Овчинникова, словно бы не придуманной для фильма, но когда-то подслушанной, ставшей как бы душой картины. «Степь» на экране – истинно чеховское произведение, так буквально, до мелочей, оно прочитано. Но в то же время оно звучит удивительно современно по глубине постижения сегодняшней сложной и противоречивой жизни, по ощущениям её человеком, за плечами которого почти семь десятков непростых прожитых лет, в которых были и война, и утраты близких, успех и разочарования, удача и слава, и тревоги, порождённые нашим непростым веком. Мудрость картины в том, что в ней нет ответов на вечные вопросы бытия, и в то же время каждый зритель увидит в ней своё, а вместе с тем раскроет и в себе самом некую тайну бытия.

На заседании Художественного совета студии, когда решался вопрос об оценке фильма, одним из первых выступил Сергей Иосифович Юткевич. Этот принципиальный, умный и мужественный человек рассказал, как он отговаривал Бондарчука от постановки «Степи», и поделился своим впечатлением о фильме: «Произошло нечто чудесное. Всё, что мы увидели на экране, удивительно чеховское, удивительно точное и в то же время совершенно не иллюстративное следование Чехову строка за строкой. Это пример того, что, оказывается, когда сегодняшний кинематограф берётся за такого рода сложные вещи и когда художника это волнует чрезвычайно глубоко, можно сделать на экране произведение совершенно равноценное литературному произведению. Это редкий случай… Найти адекватное Чехову кинематографическое произведение – это значит найти пути стилистики кинематографического прочтения. Это сделано с полным отсутствием кинематографических соблазнов, будь то поэтический кинематограф, интеллектуальный, без всякого модничанья, которое у нас чрезвычайно развито. Здесь мы видим строгость, скупость, сдержанность, мужественность, которые вдохновляли автора картины. Это восхищает и удивляет».

Безусловно, я далека от объективной оценки человека, которого любила и люблю, чьё творчество для меня бесценно, а мысли, высказанные в дневниках или доверенные лично мне, до сих пор руководят моими поисками в искусстве. Моих личных встреч с отцом после того, как мои родители расстались, было немного. Может быть, именно это позволило мне увидеть и оценить творчество отца как часть его души. Прав Есенин: «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянье».