Коллектив авторов - Жил-был один писатель… Воспоминания друзей об Эдуарде Успенском

– То есть по какой-то вашей личной шкале это лучшие имена, вершины?

– Коваль, конечно, посильнее. Проза всегда сильнее стихов. Хотя Олег Григорьев – тоже вершина. Если его сейчас переиздать получше (с биографией в том числе) и побольше, сделать парочку ярких мультфильмов по нему, он войдёт в обиход.

– Среди фотографий на стенах вашего кабинета я ви-жу только одно писательское лицо: портрет Бориса Заходера. Чем он для вас дорог и важен, что здесь было, кроме дружбы?

– Когда меня сильно гнобили, не хотели печатать, Заходер оказался первым человеком, который отнёсся ко мне серьёзно. Он не просто говорил «хорошо» или «плохо». Он говорил: вот здесь надо сделать так-то, а здесь – так-то. Когда я принёс ему стихи в первый раз, он ничего не хвалил. Сказал так: «Стихи – средние, но парочку я попробую напечатать в «Мурзилке», порекомендую». А когда я пришёл к нему через полгода или год – с уже готовой к печати стихотворной книжкой, – он проворчал: «Если бы мне сказали, что человек за полгода может так вырасти, я бы не поверил».

– А вы сами тогда почувствовали, что выросли?

– Да. Я старался запоминать всё, что он говорил, слушал очень внимательно. Ведь как было: вот, я достиг уже какого-то уровня, пишу много, вовсю. Прихожу к Заходеру. Он смотрит и говорит: так нельзя рифмовать для детей.

Например, нельзя: «Вот почему в небольших городах жирафов не встретишь почти никогда». Надо так: «Вот почему ещё есть города, где встретить жирафа нельзя никогда». Я такие вещи запоминал, и когда приходил через год, подобных ошибок у меня уже не было.

– Значит, можно сказать, что в каком-то смысле он ваш учитель.

– Безусловно. Противный, вредный, но учитель.

– А как отдельный детский писатель, остался ли он в литературе? Ну кроме перевода Алена Милна?

– У Заходера, как я понимаю, был один недостаток. У него был слишком большой мозг. Он придумывал идею и тут же её гробил, потому что немедленно начинал вспоминать, у кого уже было что-то подобное. Он говорил мне в начале нашего общения: «Вы, Эдик, счастливый человек, вы ничего не знаете. Вы хотите, например, написать книжку, как человек боялся врачей, – а я сразу же вспоминаю, как это было сделано, скажем, у Милна или Доктора Сьюза, и не возьмусь ни за что. А вы берётесь, и у вас, к счастью, получается по-своему».

– Немного неловкий вопрос, учитывая вашу работу в премии имени Корнея Чуковского. Но расскажите, как вы относитесь именно к этому автору. Вы с ним, правда, писали книги совсем для разных аудиторий.

– Я никак не могу понять, почему он в дневнике, за несколько лет до войны, всё размышляет и размышляет о своем «Бибигоне». А после войны пишет, что «Бибигон», мол, «кажется, продвигается». Только «продвигается»!

– К началу сороковых годов он уже давно не писал для детей, приливов вдохновения почти не было. Поэтому, наверное, «Бибигон» и шёл тяжело. А все его знаменитые сказочные поэмы для малышей давным-давно вышли из печати.

– Я не очень понимаю, как к этим поэмам относиться и как они воспринимаются детьми. Ведь я читал «Муху Цокотуху» или «Тараканище» уже будучи взрослым. Для меня это прежде всего набор звуков и ритмов: «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперёд». Почему он за ними ехал задом наперёд? И все эти комарики на воздушном шарике – они-то что там делают, как и остальная процессия? Чему они смеются, куда едут с этими своими пряниками?..

…Мы как-то встречались с ним в Переделкине. Нас тогда было несколько детских писателей у него, и он, помню, сказал, растягивая слова: «У нас сейчас мно-о-го детских писателей…»

Я, конечно, знаю, что Чуковский под свои сказки подвел некую теоретическую базу, но лично для меня это мало что меняет. Мне, знаете, ближе Введенский, Олейников и Хармс. И я всегда был ближе к ним, хотя считалось одно время, что я им подражаю. Но я их впервые прочитал только тогда, когда все мои основные стихи были уже написаны.

– Хорошо, закончим тему Чуковского, я только вспомню, что вы вступались за его самодеятельный мемориальный музей – в трудные для этого музея поздние советские времена. В народ даже ушла фраза из вашего письма Георгию Маркову. Про могилы.

– Чтобы добить дом Чуковского, чиновные идиоты придумали такую идею: создать общий музей писателей в Переделкине. Расставить какие-то личные вещи из разных литературных семей, развесить именные стенды с фотографиями, словом, уравнять Пастернака и Павленко. И тогда я действительно написал: «Вы, Георгий Мокеевич, что-то перепутали. Это только могилы бывают братскими».

– Когда вам сегодня приходится заниматься с начинающими авторами на семинарах, как они реагируют на ваш опыт? Они вас слышат?

– Беда в том, что они почти ничего не читали. Большинство из них, во всяком случае. Они приходят в семинары с целью «позаниматься», чтобы через год-другой стать знаменитыми. Они хотят издавать свои книжки большими сериями и тиражами, зарабатывать хорошие деньги. Мало кто понимает, что нужно долго пахать, а пахать мало кому хочется. Смотрите, вот только два молодых писателя (из тех, которых я хорошо знаю) – Артур Гиваргизов и Станислав Востоков – давно и тщательно следят за тем, что происходит в нашей и мировой детской литературе: проза, стихи, драматургия. Изучают, кто из иностранцев пользуется популярностью. Востоков не пропускает вообще ничего, ещё и меня информирует. Они отлично знают и то, как работали раньше, до них.

На одном из последних семинаров я спросил у молодёжи: «Что вы читали из моего? Ну, кто читал, скажем, «Бурёнушку»?» Поднялось две руки. «А кто читал «Академика Иванова»?» Две руки. Я говорю: «Ну и зачем вы сюда приходите, если не знаете того, что писали раньше? Вы представляете себе, что бы сделал со мною Борис Заходер, если бы я пришёл к нему, ничего не прочитав?..»

Потом одна девица стала читать нам свои стихи про хомячка: есть, мол, у меня хомячок, мы его кормим, но он не может лечь на бочок, потому что у него раздуты щёки, он ел сало, сказал, что мало, потом ел вишни, сказал – не лишне… Вот такое творчество. Я говорю: «А вы знаете стихотворение Заходера «Диета Термита»:

Вы сделали то же самое, только у вас не термиты, а хомячок. И ест он у вас, перед тем как лечь на бочок, без всякого смысла». Мои коллеги жалеют автора, хвалят, говорят, что она, мол, начинающая поэтесса, что ей всего двадцать семь лет и она только пробует перо. А я сказал, что перо пробовать надо в четырнадцать лет, а не в двадцать семь, что эти похвалы её только уродуют, – скоро она и впрямь начнет думать, что она – поэтесса. Встал и ушёл.