Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Вторая мировая война на время вытеснила ее мысленный диалог с Шестовым. Но вот после всех пережитых ею бед и несчастий их встречи возобновляются с новой силой. Он часто входит в ее сны и словно стоит рядом с ней.

12 мая 1947

Глубокая ночь. Близок “синий час” (ой, как больно кольнули эти слова…). Захотелось вписать сон прошлой ночи, который сейчас вспомнился не как сновидение, а как реальность, в которой вот и сейчас нашла моя душа прибежище от всего суетного, ложного, жестокого и нелепого, что последнее время стало непереносимым. Сон заключался только в одном событии – встреча с Львом Исааковичем. Но такая, какой еще не было. Он нередко мне снится после его смерти. И всегда в аспекте живого участия, неизменной верности. Но никогда еще не было (как не было и при жизни) такого крепкого объятия, такого слияния уст в неразрывном (вневременном) поцелуе. Не нужно прибавлять, что без телесной страсти, какая могла бы по воспоминанию темперамента далекой молодости присоединиться. Было нечто совсем другое. При этом Лев Исаакович был в саване, как на иконах изображают воскресшего Лазаря. И был пережит такой великий покой, такая несказанная, хоть и скорбная радость.

13 июня 1947

9-ый ч. утра. Перламутровое, облачное, уже загрязненное дыханием Москвы, небо.

10 ч. вечера. Преодолеваю гневный протест печени и берусь за тетрадь, чтобы подивиться тому настроению, из которого утром выросло восемь строк о лилиях. На расстоянии всего 12 час, что то произошло (в сознании? В подсознании? В сверхсознании? В сердце?) заставившее меня, как чужое перечесть строки на верху этой страницы

М. б. самая безнадежность их (тон их несомненно безнадежный) взывала к сдвигу надежды. Как то, еще в годы молодости нашей “потусторонний друг мой” мимоходом обронил однажды афоризм, который был понятен немногим. И в числе немногих этих был Мирович. И не раз в жизни после он всплывал в памяти сердца в нужные минуты – “Безнадежность не есть ли высшая… надежда?”

Весь день сегодня – и на улицах Москвы, и в библиотеке, и когда, застигнутая дождем, укрылась в кв. Игоря, и под кровом Анны, и в метро, и сейчас, звучит во мне одна из любимых арий, которую нередко пел для меня “потусторонний друг” – это было “вечно время, как жила я на земле” – и не была на ¾ “потусторонней”, какими делает нас старость. Это было однажды на берегу женевских озер, в Коппэ…

На эту тему у Варвары было написано стихотворение.

Безнадежность, – не есть ли высшая надежда?

16 ноября 1923. Сергиев Посад

Из своей памяти, из чудом уцелевших бумаг Варвара Григорьевна извлекает дорогие сердцу предметы. Фотографии, оттиски статей и перевод Шестова, сделанный полвека назад. Надпись по-французски на книге, которую он ей подарил. Все это что-то достраивает в ней, завершает их общую историю [240] М.-М. В. Дневник. 13 июня 1947 г. С. 683. .

17 ноября 1947

11 час. Вспомнилось сейчас стихотворение Ленау [241] Ленау (лит. имя Николауса Нимбша фон Штреленау; 1802–1850) – поэт “мировой скорби” (стихотворение “Грустный монах”) “16 марта. Кировская. 7-ой час вечера. Нужно ли рыться в старых письмах, стихах, дневниках? Ленау отвечает: «Не подымай руки на тот святой приют, где сердца прах лежит». Но «сердца прах» – только фигуральное выражение. Что бы с ним ни было, оно живет. И для того, чтобы выпрямить его жизнь, и надо иногда воссоединить его с прошлым, заставить по-иному пережить то, что его «разбило», воочию убедить его, что оно цело”. М.-М. В. Дневник. 16 марта 1937 г. С. 276. (перевод Л.И.). Ровно 50 лет тому назад Лев Исаакович посвятил этот перевод мне, и я долго хранила его. И не заметила, как он пропал вместе со всеми письмами Л.И. И книга с надписью: “ Belle sorcière… aimes-tu les damnés? Dis toi, connais-tu l’irremissible?” [242] “ Прекрасная колдунья… любишь ли ты проклятых? – Знаешь ли ты непоправимое?” (пер. Б. Белкина) – цитата из стихотворения Ш. Бодлера “Непоправимое”. Этот же фрагмент Л.И. Шестов использует в качестве эпиграфа к своей работе “Достоевский и Ницше”.

И все другие, подаренные им книги. И обе фотографии – одна, где он в покойной позе привычного размышления опирается щекой на согнутую в кулак руку. Другая, где он изможденный пустынник-пророк, о котором у Лермонтова:

Но сегодня я вспомнила о нем, по поводу себя, когда, поговоривши с Ольгой [Бессарабовой] в конторе по телефону, пошла бродить по соседним улицам и переулкам, чтобы стряхнуть пыль и паутину прожитого дня. Мой сегодняшний день был похож на те дни, когда 50 лет тому назад я жила в миллионерской семье сахарозаводчиков. И когда становилось невмочь, всегда появлялось на пути или письмо Л.И., или он сам, его слова. Или просто глаза, взгляд. Такого взгляда, такого голоса захотелось мне сегодня от Ольги до того повелительным хотением, что я надела пальто, шапку и спустилась в контору. Там в этот час никого не бывает. Или сидит полудремлющая лифтерша. И от голоса и двух трех слов Ольги повеяло тем же, что приносил 50 лет тому назад мне Л.И.: видением, слышанием, пониманием, и теплотой отклика. Из разного источника, в разных степенях, но чем-то сходные и в одинаковой мере действенные.

На улицах был легкий мороз. В нем было дыхание молодости, надежности своих душевных сил, слияния с жизнью Целого. И звучал в полутемноте Пушкинской улицы голос Л.И. (с его улыбкой):

Слова “с нежною душою”, поскольку это ко мне: (между прочим, и к Ольге не в смысле какого-то превосходства над другими душами). Здесь только “жребий вечно быть детьми” (как и Ольга). Иначе говоря, презирая и свой, и чужой опыт, – ждать и хотеть от себя и от человеческих отношений того освещения в каждом часе жизни, какое возможно было только в Эдеме —