Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Есть и еще души, поджидающие моего прихода. Но ближе, теснее, неразрывнее всех связь с тем, кто в самую нужную минуту далекого прошлого сказал мне: “Если мы дети Бога, значит можно ничего не бояться и ни о чем не жалеть” [250] ДМЦ. Архив В.Г. М.-М. 157-я тетрадь. 18 июня 1952 г. .

Так Варвара Григорьевна отправилась к своему “потустороннему другу”.

1. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)

6 июля 1895

Москва – [Переверзовка]

Дорогой друг!

Да благословит Вас Бог за то, что на этот раз Вы не заставили меня ждать ответа. Я пришел, и тотчас же мне подали два письма и одно – Ваше.

Верно, трудно было бы мне долго ждать. Я сужу об этом по тому, как дрожали мои руки, когда я разрывал конверт, стоя в корридоре гостиницы, как долгое время, поглощенный чтением, я не мог разобрать, что говорил мне управляющий гостиницы и все повторял ему в ответ одно и то же, так что чуть не поссорился с ним. Верно, было бы очень тяжело. Мне чудилось самое нехорошее. Но, этого нехорошего нет. Вы назвали меня в первый раз другом – и спасибо Вам, Варвара Григорьевна. Вы большую тяжесть сняли с меня. Но – еще большую наложили. Не тем, что признались, что Митя [252] Подробнее о Дм. Г. Балаховском см. с. 29. мог изменить Вас – хотя это признание как нож вонзилось в сердце, не тем все-таки. Я сразу вырвал этот нож, но не вырвать другого – того, что Вы написали мне о себе… Ужасно подумать! “<���Нрзб>, Бога у меня нет, и я не знаю, найду ли я его и потому все мне <���нрзб> но ничего, кроме смерти мне не хочется”.

И эта фраза о том, что, если бы не мать и сестра… И ведь это все неправда, страшная грубая ошибка, которая однако, причинила, причиняет и, быть может, будет причинять столько горя, сколько не принесло бы истинное неверие. Я видел Вас, я слышал Вас тогда, когда Вы обо мне не думали – и знаю, что в Вас есть и Бог и вера – только Вы не можете осязать их в своем истерзанном и больном сердце. Немного покоя, немного того бальзама, который щедрая для всех природа не хотела дать нам с Вами, немного счастья – и Ваши глаза снова увидят Бога в своем сердце, как видели они его в те дни, когда Вы еще не взяли на свои плечи непомерной ноши вечного одиночества. О, Варвара Григорьевна, я знаю это чувство, я знаю, что значит страдать, я понимаю, как истерзанный человек не верит ни в Творца, ни в людей – но этот человек носит в себе больше, чем те люди, которые, не зная скорби, говорят о святости веры. Вам они не указ, с ними не равняйтесь. Вспомните конягу и пустоплясов [253] Вероятно, Л.И. Шестов имеет в виду сказку М.Е. Салтыкова-Щедрина “Коняга” (1855). . Пустопляс легко и грациозно скачет по гладкому полю. Ноша его легка. На нем его собственное благополучие, его собственные маленькие нужды. И в свободные от занятий и забав часы он говорит о Боге, правде, любви к отечеству, экономическом материализме и пр. Но запрягите его в плуг, заставьте его десятки лет неустанно, неизменно день за днем вспахивать своими ничтожными силенками ту десятину, с которой он собирает жатву… И уйдут от него все блестящие рассуждения, улетит вера; не будет правды – и лишь слабые стоны, да немощное ничегонеделание останется от резвого плясуна. Вы хотите быть так категоричной, так нетвердой, как они. Вы, прожившая всю жизнь нелюбимая, средь чужих, равнодушных злых людей, собственным трудом вырабатывавшая себе свой кусок хлеба, делившаяся, быть может, этим куском с ближними, вы хотите быть такой же твердой и грациозной в своей походке как <���нрзб> плясуны. Нет, дорогой друг, этого быть не может и не должно. Но в Вашей нетвердости, в Вашей неуверенности, в том, что Вы называете неверием своим больше святого, больше правды, чем в их твердой, но пустой вере. И, посмотрите, что у них за вера! Это политический материализм! Да знаете ли вы, что это такое этот экономический материализм, эта красивая комбинация иностранных слов, под которой кроется приговор миллионам людей? Знаете ли Вы, что принять этот принцип – и не стать самому в первые ряды тех миллионов, для которых этот приговор изготовлен, значит искушать лицемерием самого дьявола? И вы склоняетесь перед этими пустым, бессодержательным фанфаронством! Вы, одна слеза которой стоит больше, нежели вся энергическая <���нрзб> этих равнодушных людей. Вы спасовали пред экономическим материализмом и пред энергией человека, с закрытыми глазами галопирующего по торной дорожке, ведущей к благополучию. Дорогая моя – Вы святая пред всем этим, слышите – святая! Если бы у них была вера, они пришли бы молиться на Вас, а не рассказывать Вам ученые сказки о том, что несчастным людям должно быть еще хуже для того, чтобы какому-то десятому поколению лучше стало. Им до Вас, с Вашей любящей душой, не дорасти. Им не войти в Вашу святыню, как не пройти ослу в игольное ушко. И Вы почувствуете, узнаете свою силу и будете удивляться тому, как Вы не знали ее за собой. Не падайте духом. Мы все оступались, мы все делали ошибки, ужасные роковые ошибки. Нет человека в мире, который бы их не делал. И тот, кто осмелится поднять первый камень – тот заслуживает погибнуть от этих камней, кто бы он ни был, каким бы святым он ни казался себе, другим – и даже Вам. О, если бы я мог вдохнуть в Вас тот дух, которым Вы же меня оживили. Я Вас увидел, я Вас услышал – и я сам стал иным человеком. Мне кажется, что, как я не исстрадался в сознании невозможности придти к Вам, я с тех пор, как увидел, узнал Вас, стал вдесятеро, в сто раз лучше и сильнее. И, если Вы можете придать столько веры и бодрости человеку, значит есть и в Вас сила и вера. Я не говорил Вам до сих пор об этом. Мне совестно было идти к Вам с положительным, когда я знал, что Вы этого положительного в себе не видите, как совестно дышащему здоровьем человеку войти в комнату больного. Я думал, что Вам плакать хотелось, и говорил Вам – придите ко мне я буду с Вами плакать. И придите, не стыдитесь слез своих, как я не стыдился своих. Это святые слезы скорби. Их не проливают лишь те, которые не искали в жизни ничего, кроме своего узкого благополучия. Кто любил в жизни – тот страдал и плакал и знает, как нужно человеку иметь любящего друга, пред которым в часы невыносимой грусти можно свободно, как перед своим вторым я излиться. Все, все, дорогая моя говорите мне. Я не могу всего себя отдать Вам, но все – что я могу отдать все, – Ваше. Не стыдитесь меня, как Вы не стыдитесь себя. Я <���нрзб> понять маятник движений души Вашей, я приму от Вас все – мелкое, великое, ничтожное, содержательное, пустое. Вы не можете ни радоваться, ни страдать, без того, чтобы Ваши страдания и Ваши радости, как эхо не отозвались в душе моей. Если Вы грешите – я грешу, если Вы творите добро – я творю добро. Примите это от меня, я Вам все даю, что могу и даю от всей любящей души, как быть может никто, никогда не отдавал Вам – ни даже мать Ваша. И помните, что я Вам не свое – а Ваше даю, лишь у Вас взятое. Повторяю Вам, никогда еще я не испытывал такой торжественной уверенности как с тех пор, когда узнал Вас. Как и сколько я страдал, как мучился сознанием того, что я не вправе подойти к Вам, Вы это знаете. И эти страдания не только не сломили меня – они укрепили меня. Я за Вас плакал, сам же, сам я вынес бы и вынесу все, все, что только судьбе угодно будет возложить на меня. Скажите только мне, что Вы стали крепче, что Вам лучше – и ни одной больше жалобы от меня не услышите. И помните, что, если бы вы ничего больше не сделали за всю свою жизнь, что если бы Вам только удалось оживить одного человека, то и это великое дело, из-за которого стоит жить. А чего Вы мне не дали? Все, все, что может только лучший, самый могучий и крепкий человек дать другому. И я горжусь тем, что сумел увидеть Ваше лучшее – Ваше хорошее, славное любящее сердце, что я не просмотрел этой жемчужины только потому, что не было на ней блестящей оправы счастливой и безмятежной жизни. Легко увидать добро, когда оно, не знав еще никаких испытаний, сияет своим первоначальным блеском. Но это – не добро еще. Оно лишь тогда вправе так называться, когда переплавилось на горниле страданий. И <���нрзб> почуялось мне в Вас добро. Пусть жизнь измяла благородный металл, пусть он безформенен, пусть стерлись его красивые узоры – но металл остался металлом. И еще дороже, еще ближе он моему сердцу. И не променяю его я на резьбу поддельных орнаментов, как бы искусна не была работа ловкого мастера… Если бы я мог еще сказать Вам: придите ко мне, я осушу Ваши слезы… Скажите дорогая, не плакать мне? Говорить всегда, всегда твердо? Научить их, этих энергичных людей любить так, как я люблю потом заставьте их глядеть на пытку любимого человека. Что они тогда скажут? А я, я всю жизнь свою так провел, всю жизнь меня это мучило. И, конечно, я бледен и худ, и, конечно, нет во мне грациозности и ловкости их этих ученых плясунов.