Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Теперь – о домашних делах. Я не виноват пред Эв<���енсонами>. Я их вовсе не избегал. И сердиты они на меня на то, что я оказываю больше внимания и доверия (по их мнению) Насте и Тулову [278] Сотрудник газеты “Жизнь и искусство”. , чем им. Накануне Нового года произошел инцидент, еще ухудшивший положение с Н<���астей>. Я выпил с Туловым “брудершафу”, а с М.С. не выпил. Признаюсь, что это было неловко с моей стороны. Но я теперь рассеян и для меня такая неловкость возможна. Теперь меня с Настей (и Тулова тоже) совсем холодно принимают. Не знаю, чем загладить свои многочисленные прегрешения… А я Эв-ов вовсе не бежал. Правда мы с Настей уходили в ее комнату читать, иначе невозможно было: у Эв (Ив.) – дети, гости. А С.М. из этого заключила, что Настя моей наперстницей стала. Да, сверх того она еще не может мне простить, что я не так чту ее супруга, как некоторых других, – напр.<���имер> Тулова. Но, ведь невозможно всех равно почитать. А у М.С. за последнее время особенно развилась способность к преувеличенной страстности в речах; я не могу реагировать на его увлечения: в этом проявляется нечто вроде порицания. А он страсть как стал увлекаться идеализмами всякого рода. Недавно даже фельетон написал, в котором связал <���нрзб> сквернословить: старинная привычка. Не стоит. Да и до того ли?

О Насте… Я вспоминаю ее слова: “Лучшее дело в твоей жизни, – что ты познакомила меня с Л.И.”. Увы! Я боюсь, что ей придется иначе об этом говорить. Она, кажется, совсем не туда попала, куда бы ей следовало. Она так молода. Явилась сюда с блестящими глазами, с такими (обрыв текста).

12. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)

[Середина января] 1896

[Киев – Италия]

Фрагмент письма.

…когда. Если я согласился взять Настю, то потому, что не мог решиться вслед за одной такой ужасной потерей, понести другую. Я не раз писал Вам, как я привязался к Насте. Думать, что я разбил ее жизнь – было мне невыносимо. И тем не менее наш разрыв был уже решенным делом. Она могла уехать в Воронеж, а я – в Москву (я писал Вам). Но потом все переменилось. Я увидел, что покинуть ее, значит разбить ей сердце. И я покорился необходимости. Не знаю, хорошо ли это или дурно – не для меня, а для Насти. Она все сама Вам объяснит. Теперь она будет со мной месяц или больше в разлуке. Если ей покажется, что она может забыть меня – мы простимся навсегда. Я не стою и того, чтоб иметь возможность работать или жить для другого, дорогого мне, как и Вам ребенка. Я больший грешник, чем Вы. И я знаю, за что казнит меня Бог. И я даже не смею просить пощады. Но пусть бы он меня одного казнил. При чем же Вы тут, при чем Настя? Почему мною отяготил он Вас? Почему Насте нужен я, воплощение несчастия. Но иначе Бог не мог казнить меня. До встречи с Вами я нес свое горе так, что никто и не подозревал ничего. Бывали минуты, часы, когда мне становилось жутко, страшно. Но потом я забывал все, уходил в себя. Так разве это было наказанием. И Бог наказал меня иначе. И это было ужасно. Он заставил меня погубить Вас. Мучить и терзать Вас. Родная, разве Вы можете понять, какой отрадой было бы для меня возможность протянуть Вам руку? Сказать, что я Ваш защитник, что я Вам все дам, чего может желать себе женщина. Вы этого не поймете, если не были в моем сердце. Еще недавно, когда я вернулся из Москвы и застал Ваши телеграммы, смысл которых я не понимал еще, еще недавно я на глазах у шурина своего рыдал над Вами, как женщина. Теперь я уже не рыдаю, как не рыдал никогда до встречи с Вами. Я застыл, как природа в стужу. Мне бывает еще больно, но я уже не обращаю на боль внимания. Я больше не в силах так страдать. От сильной физической боли человек умирает, говорят. От нравственных мук – сходит с ума. И если бы я не застыл, я бы больше не вынес. Теперь я живу чисто умственной и физической жизнью. Я думаю, сплю, ем, пью – но желаний у меня нет. И это меня спасло. Иначе Вам не к кому было писать Ваши письма, дорогая моя. Я давно был бы где-нибудь в сумасшедшем доме. Но Бог поддержал меня иначе. Он не дал успокоиться, но послал бесчувственность. И за это нужно быть благодарным, если моя жизнь еще нужна кому-нибудь.

Поймите все это, родная, и не упрекайте напрасно ни себя, ни меня. Вы думаете, что Вы мучили меня. Господи – да разве то, что Вы мне сделали есть муки. Ведь одно Ваше ласковое слово – и я все забывал. Так это муки? Это называют муками те люди, которые не знали настоящих страданий. Муки там – где не видно и не может быть конца. А все прочее – не муки; это – боль, но ничтожная, ибо она приходящая. А сколько мне дала Переверзовка – за всю жизнь свою я не имел ни одной такой светлой минуты, какие тысячами вы мне там дарили… Что говорить, моя бедная, дорогая Вава. Это – все наше несчастье, и только – несчастье. Здесь в Киеве негодуют, упрекают меня, Вас, Настю. И никому в голову не придет, как ужасно наше положение. Я не удержался и сказал Тулову, который нет, нет, да и кольнет меня: “счастливый – и умен, и хорош, и красив. А несчастный – и глуп, и гадок, и уродлив”. Так оно выходит. Все убеждены, что они на моем месте уже давно бы все вырешили. Конечно, они ничего не знают. Я сказал им, что Настя к Вам поехала за благословением, что Вы протестуете против того, чтоб мы жили невенчанными и т. д.

Что еще сказать Вам, дорогая моя? Вы не знаете, как это мучительно писать такие письма, как ужасно говорить с тем, кому не слова нужны, но кому ничего кроме слов предъявить не можешь. Эти письма, что я Вам пишу, они измучивают меня. Но я не могу Вам не писать их. Я не могу молчать, когда приходят Ваши письма. Настя все знает. Она все видела и все Вам расскажет. Можете ей все мои письма показать, я от нее ничего не скрываю. Она знает, каково у меня на душе. Ей отдельно я ничего не пишу. Что ей писать? О себе? Я целые дни пишу теперь статью. Кончил уже и переписываю. Голова идет кругом. В глазах темно. Строки сливаются. Но я писал. Не сидеть же без дела. Сегодня сдаю ее Тулову и дальше буду писать следующую. Что это за статьи будут – все равно. Лжи там нет. И есть, верно, правда. И то – слава Богу. Ну, прощайте, дорогая моя. Привет передайте Насте. Пусть мои письма и для нее будут. А когда я, наконец, узнаю, что Вы <���нрзб> от Насти, а Настя от Вас, мне, верно, легче будет писать. Пока я словно в подземелье брожу. Напишите поскорее, и Насте скажите, чтоб она написала. Можете представить себе, как я жду Ваших известий. Поклонитесь Соне и всем нашим. Спасибо им за заботы.

Ваш ЛШ

13. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)

17 февраля [1896]

Житомир – [Ницца]

Вот уже второй день я в Житомире, дорогие Вава и Настя. Вчера вечером начал было я писать вам письмо – но грустное настроение охватило меня и я бросил писать. Ведь у вас там и без меня невесело. Утро вечера мудренее – и вот теперь я пишу вам утром – значит письмо должно быть крепким, – даже веселым. Странное дело: общество Работникова производит на меня всегда самое лучшее влияние. Приехал я к нему, больному, измученному, бедному. Кажется, должно было бы упасть духом. А меж тем наоборот. Весь вчерашний день беседовали и все о литературе. Время пробежало незаметно. Только под вечер, когда он спать ушел, мне взгрустнулось и крепко. Я подумал: чего это мы так торжествовали весь день, загадывали на многие годы. Ведь ему плохо и очень. И мне – нехорошо. И вам там, мои дорогие, нехорошо. Можно ли, должно ли при таких обстоятельствах загадывать, надеяться. И пошло писать. Сразу печать мрачности из души на письмо перешла и я бросил писать. Поразительно умеет жить и устраиваться Работников. Средства у него самые ограниченные. Болеет – да как! И ничего. Только чуточку легче станет и он закипает, оживляется и никто не признает в нем вечного мученика проклятого порока. А, если бы вы знали, как терзает его болезнь. Ночью, часа в три я проснулся. Из его комнаты донесся до меня кашель, такой ужасный, такой тяжелый. И это сквозь сон. Он стонал так болезненно, что казалось, будто пришел его последний час. А на утро он сказал мне, что эту ночь провел он <���нрзб>. Представьте себе, дорогие, как он проводит худшие свои ночи! Счастье его, что еще жена у него такая хорошая. Право – святая она женщина. Она теперь беременна – в 6 или 7 месяце. И не держит прислуги. Все сама делает: и полы моет (у них три большие комнаты), и обед готовит, и самовар ставит и все, все, что нужно сама делает. Да еще находит время уроки давать: один платный – четыре рубля в месяц, другой бесплатный: со своей сестрой. А ночью ей приходится каждый раз вставать к нему, подавать что надо и слышать этот мучительный кашель дорогого человека и думать о том, что ждет его. Воистину – святой человек. Мне кажется, что на такую беспредельную любовь способны только женщины. Ей ничего не надо от него. Она только о нем думает, а себя забывает. Мужчины так любить и так отдаваться всецело любимому человеку не умеют. Впрочем – и среди женщин редко встретишь такую. И – что главное – ведь она пошла за него, когда уже он был больным и так ужасно. Значит, знала, какой ужасный крест берет на себя. Если бы Бог послал ей счастья. Если бы здоровье его окрепло. Она стоит того, бедная мученица. Но все-таки у них хорошо. Я совсем забывался. Только ночью, когда я проснулся и услышал его тяжелый кашель, мне не по себе стало. Я подумал о том, что может быть если болезнь разовьется. Так жаль стало мне его. Ведь он не жил еще. И так хочет жить. И столько надежд есть у него. И ведь даровитый человек. Но где-то есть безжалостная судьба. Она подкосит его, если захочет – и никакие мольбы не спасут его. И останется несчастная вдова с ребенком всю жизнь оплакивать печального и несчастного человека. Эх, горе мне, горе! <���нрзб>? Мне совестно стало – что я так собой мучился, и о нем забывал. Знаете, дорогие мои, – нужно ближе стать к жизни. Лучше всмотреться в чужое горе, тогда забудешь о своем. Тебе плохо – но ведь многим гораздо хуже. Мы оттого так ужасно горюем о себе, что не умеем понять жизни других. Мы о несчастье больше по книгам знаем, где оно нам кажется и прекрасным и поэтическим. А его нужно в жизни увидеть – во всем ужасе его безобразия. Вот вообразите себе Раб<���отникова>. Ему 31 год. А он такой худой, бледный, спина совсем выгнутая, волосы как-то шапкой прилепились к голове от постоянного лежания, глаза иногда так рассеянно-лихорадочно блещут; и кашель тяжелый, от которого, кажется, грудь разорваться должна. Он бодрится – но нет, нет, да скажет: “плохо, брат!”. И ты чувствуешь, что придет смерть проклятая и вырвет его у тебя. А <���нрзб> таких <���нрзб> нет. Ведь до конца терпел – не сдавался, не уступал. Никогда в жизни еще я так не болел о нем, никогда я еще его не ценил так, как теперь. Я вспоминаю все десять лет нашей дружбы и дивлюсь, безмерно дивлюсь ему.