Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

Будь здорова, милая. Кланяйся Косте, целуй детвору.

Пиши. Вава.

34. 27 января 1901

Москва – Киев

Вот и закрытое письмо, моя дорогая девочка. Отвечаю им на твое, голубое, которое ты адресовала в Воронеж. Мама переслала его. Как странно, что тебе показалось, что я в Воронеже. Я в Москве, на Гагаринском пер., дом Шлиппе, на Шпоре. У меня сейчас сидела Настя и еще один “страшный и умный дух”. Она ушла, я одна и бьет 12 часов и в шотландском замке (так называет Настя мою комнату) ненарушимо тихо. Астарта и Беатриче, Таля и серый готический Ганновер смотрят на меня со стола, полные значения, но непоправимо молчаливые. Напрасно ты думаешь, дорогая, что только великие души имеют право удаляться в свою пустыню со своим “орлом и со своею змеёю”. Все, кто захочет этого, все, кто полюбит это – правы, и делают то, что нужно.

Так пишет один малоизвестный поэт и невеликая душа. Вообще – что лучше, что хуже, кто знает это? Пути каждой души своеобразны и таинственны. Одной лучше глубокое одиночество, другой непрерывное соприкосновение с другими душами. Одной – Голгофу, другой постель из розовых лепестков, одной бурю, другой тишину морского дна. А то и так бывает, что сегодня тебе нужна тишина, а завтра шторм. Вообще, нет заповедей, нет правил, кроме одного – будьте свободны, как свободен Отец ваш небесный. Извне мое бытие скучно и жалко. Каждый день Румянцевский музей, где я с видом труженика перевожу Метерлинка (мне дали переводить какие-то издатели “ Trésor des humbles ” [403] М. Метерлинк. “Сокровище смиренных” (1896). Философское эссе. ). каждый день какая-нибудь редакция, где кроме моего рассказа, без преувеличения лежит 250, и мне ввиду почета и милости обещают, что моя “Радость жизни” или “Ника” пойдет семнадцатой; каждый день мой гадкий заботы о завтрашнем дне, о прачке, кофее, о кредиторе, который явится за тремя рублями. Каждый день твердый, как ремень кусок говядины, за который я плачу 40 копеек, потому что его дают в кредит. Но это все декорации. Пьеса разыгрывается совсем другая. В ней все реквиемы, все миры и все рождения, которые есть и будут до скончания века. Мы переживаем великий, чудный перелом. Метерлинк называет его “пробуждением души”. Добролюбов (второй) свершением “древнего долгожданного заговора”, Ницше и Кириллов (из Бесов) новым переходом “от человека до ангела” (у Ницше до сверхчеловека). И капли или целые родники в этой новой жизни сверкают в каждом из нас над прахом старого, над муками родов.

Целую тебя. Страшно соскучилась по детям. Целую их, обнимаю. Люблю всех бесконечно.

35. 9 февраля (кажется) 1901

Москва – Киев

О, как же я хочу видеть твоих детей, детей твоих и тебя. И госпиталь, и его готические тополя, и Костеньку. Ahimè ! (так поют итальянцы вместо – увы!) это будет ужасно нескоро, так нескоро, как будто вы в Юкатане или Лабрадоре. Как молодо твое маленькое взволнованное письмецо. С него посыпались подснежники – удивленные, обрадованные жизнью подснежники, нашей юности.

Бальмонта я видела. Не понравился – позёр, франт, фат – из тех, что носят браслеты и кружева. И вдобавок упал в обморок от раны самолюбия – плохо прочел свои стихи. (Обморок не иносказательный, настоящий.) Я люблю его “Чет и нечет” (без окончания). А в остальном он, по-моему, надуман, холоден, претенциозен – модный франт, нарядившийся в последнее слово европейской моды. Но как переводчик Шелли – он поэт истинный и незаменимый. Вот и все о Бальмонте – как глупо и стыдно вышло, что я перепутала письма. Каждый бы прочел на твоем месте, но не каждый бы имел правдивость и мужество открыто признаться. Это нелюбовь, Нилок – значит и жалеть не об чем. Если бы была любовь, конечно, ты права – там уже не могло бы быть разграничений на высокое и низкое. Но это не любовь – un cris d’un coeur desert – un souffle ardent d’un temperament [404] Крик одинокого сердца – страстный вздох темпераментного человека ( фр. ). .

И со всем этим покончено. Мне ничего не надо. Я безумно богата и не знаю даже, что мне делать в “подвалах верных” с “верными супругами”. Я не тот большой талант, который умеет раздавать. Но я сумела накопить. Пока обойдешь эти владения, уже и день прошел, и ночь подошла, и так несутся дни и ночи, как крылатые кони.

Целую вас всех. Детям буду писать завтра – сегодня устала, хочу спать – 2 часа.

Вава.

36. 19 февраля 1901

Москва – Киев

Гагаринский переулок, Д. Шлиппе, кв. 10.

Тронута тем, что вы с Костичкой так живо помните меня. И думаю, что так и нужно. Я и сама помню, вспоминаю, верите, не перестаю помнить близких и бывших близкими, так ясно и жизненно, как будто они не переставая живут со мной, в одной комнате. Я забыла – верите, спрятала за семь замков то, что помнить было страшно пусть живет и да будет благословенно.

Мне грустно, и порой больше, чем грустно, что я потеряла из виду Талю, или лучше сказать, что Таля захотела потеряться у меня из виду. Все-таки, Нилочек, сообщи ее адрес. Теперь, когда бедная снегурочка заболела, думаю, ей понадобятся разговоры со мной. И еще, где Анюта – адрес ее мне также нужен – не забудь, деточка, сообщи.

И для того, чтобы не забыть этого, ответь не отлагая, – хоть открытой карточкой.

Весна над Кремлем зажигает такие юные, розовые зори, тает лед, срываются светлые тяжелые капли с водосточных труб и в воздухе пахнет не то увядающим снегом, не то предчувствием близких подснежников. Все было бы хорошо, если бы не жестокие неурядицы материального существования. “Нету”, “негде”, “надо”, “Боже мой” – да ты знаешь все это, милый товарищ. От крайностей этого глупого положения Настя бежит в лес, за 2 станции от Москвы – и я сегодня серьезно думала: стоит ли вся эта милая фата-моргана явлений – весны, осени, лета, театра, друзей, врагов, страдания, счастья – стоит ли она беготни по раскаленной сковороде в погоне за колбасой, за куском мяса и четырьмя стенами. И решила я мудро, что не стоит. Но пока жива мама, я связана в этой области, и значит надо придумывать что-нибудь другое. Завтра пойду, например, на “пурим”. Там будет детский маскарад – дитя, в которое я влюбилась со всем эксцессом стародевической страсти, будет в неаполитанском костюме. Но дело не в том. Я пойду на Пурим, потому что там будут и взрослые. И я лелею сумасшедшую мысль подойти к первому попавшемуся золотому тельцу и сказать: дай мне кусок золота величиной с твою голову. Я давно собиралась сделать это. Но почему, скажи мне, полевая маргаритка, законная жена, девочка Красная шапочка и Архангел Гавриил – скажи мне, почему я, которую еще “у наших” называли Эвтиждой, никак не соберусь сделать этого.