Наталья Громова - Потусторонний друг. История любви Льва Шестова и Варвары Малахиевой-Мирович в письмах и документах

И мало того – когда это золото – и телец подходят сами ко мне и мычат выжидательно – и стоит только протянуть руку – я вдруг всем существом предпочитаю ему нищету и отчаяние из-за пяти рублей.

Целую тебя, Костю, Полечку и детей – крепко, горячо, как целую при свидании и при прощании, как можно целоваться только в Киеве, где родные звезды, родные тополя, родные могилы.

37. 19 сентября 1901

Воронеж – Киев

Не хотелось писать тебе, дорогой Нилочек, все это время, потому что у нас тоже скверно. Мама хворает, но все-таки возится с котлетами, кастрюлями, не понимает, что это тяжело и не нужно, что не стоит превращать это в культ, – и раздражается, и снова в отношения вкрался холод, дальность, преднамеренное игнорирование точек зрения и самой сущности натур. Мою вторую отчизну – кухню сдали за полтинник и мне негде жить, т. е., юридически есть, и фактически есть – но для писанья, для того, чтобы чувствовать себя ушедшей от Воронежа и от всего на свете, нет. Я стала злой, и до меня нельзя дотронуться. В Москву следовало бы ехать теперь же – но для этого нет ни денег, ни предчувствия их. Т. е., я должна получить из “Игрушки”, где в сентябре будут напечатаны 4 моих рассказа рублей 30 – но, что это для всей семьи с зимними заготовками пищи и платья. Одним словом, худо.

Светлая сторона – Метерлинк, которого я читаю, приезд Насти и виноград, который прислал Миша. Все это – Метерлинк, Настя и виноград, между прочим, пришли уже к концу. Поехать к Насте – и хочу, и есть причина колебаться. Но верно поеду. Деньги от Надежды Васильевны и ее милое письмо получила давно. Поблагодари ее.

Пиши, родной мой. (Если я у Насти буду, письмо перешлют.)

Целую крепко.

Напиши – в Киеве ли уже Софья Исааковна?

38. 8 августа 1902

Москва – Киев

Отвечаю тебе, Нилок, на киевский адрес, т. к., сообразно с твоей зеленой записочкой, выходит, что в Плютах в августе тебя уже не будет. Когда письмо твое пришло в Москву, я гостила у Насти – в двух часах от Москвы. В Мещерской больнице, где она обосновалась, по ее словам, на целую жизнь. Там психиатрическая больница на 700 человек и есть терапевтическое отделение, в котором Настя состоит фельдшером за 35 рублей в месяц и квартира с отоплением и светом и т. д. Я довольна ее устроенности и для ее нервов это лучше, чем лихорадочная погоня за хлебом по московским редакциям.

Меня это лето измучило своей разорваностью на части – Бологое, Молоди, одна, другая, третья дачи, вагоны, конки, полная неизвестность, где завтра ночевать, где обедать и т. д. и бросив все, что держало в Москве, в один плачущий и стонущий бурями и дождями день я сложила свой чемодан и уехала к маме. С вчерашнего дня я в Воронеже. Мама обрадовалась мне страшно. Ее истомило одиночество в это лето… Думаю об энергичной работе. Это необходимо, т. к. здесь застала нужду и с собою привезла эту нужду.

Непременно добудь и пришли Талечкин адрес.

Надо усилить темп переписки, Нилочек.

39. [Конец августа 1901]

Москва – Киев

“По вольной прихоти обманчивых ветрил” я уже в Бологое, куда мать переслала мне письма – в том числе и твое. Останусь здесь недолго. Следующий мой адрес: Москва, Нижнее-Кисловский пер, Д. Товарищества домов, № 6, кв. Воронец. Приехала сюда по зову Евгении Николаевны [405] Непонятно, о ком идет речь. , которая очень больна. Мы катаем ее в кресле – она не может ходить. Но душа ее так же жива, настороженна, чутка и прозрачна, как была раньше.

Зиму она прожила в Берлине; теперь у матери. Здесь прекрасное озеро, северные, грустные и суровые краски зари, никакой ночи – после дня – тоже день, только день в полуобмороке. Но все ясно, можно читать и в час ночи облака вверху окрашены розовым пламенем. Огромный парк – Земляничная гора, где уже много земляники и тихие серовато-зеленые северные леса со всех сторон.

Тем не менее, нужно на московскую сковороду и на московские горячие уголья. Как хотелось бы в Пены! Не знаю только, удастся ли. Все человеческое, удобное, изящное сколько-нибудь стало несбыточным. Сверху жернов – снизу другой. Остается молчание.

Жду вестей. Расскажи о детворе, твоей и Балаховской. О, как я соскучилась по детским глазам, по всему невинному, лепечущему, доверчивому.

Вообще, напиши, как живется. Как Софья Исааковна? Все так же тиха, как ночь в пустынях Египта? Как ничто не хочет умереть в памяти! Я вспоминаю сейчас Пены, как вчерашний день – и березы, и звезды и голос Софьи Исааковны.

…будь здорова и пиши Таличка уехала к вам?

40. 3 октября 1902

Москва – Киев

Арбат, меблированные комнаты “Успех”, № 8

Ты права, родная моя, в своих плохих предчувствиях относительно моего ответа. В жизни моей скопилось столько тяжелого, что я в затруднении – подниму ли, и что будет, если не подниму.

Настя заболела тяжелой нервной болезнью, сложной, причин и течения которой врачи не понимают. Предполагается консилиум, предполагается и то, что она может не выздороветь. Это случилось месяц тому назад и за это время не было улучшения. Затем – ненависть там, где должна бы быть нежность и доверие, и невозможность расстаться там, где осталась только ненависть.

Это и Настя – главное в моей жизни. Остальное конки, уроки, тесный номер с запахами рукомойника, печатание стишков в “Курьере” [406] Ежедневная демократическая газета о политике, литературе и общественной жизни, выходившая в Москве с 1897 (с 1893 г. под другим названием) по 1904 гг. , “Волыни”, безденежье. Впрочем, было бы несправедливо не прибавить, что надо всем этим, вне всего этого я бываю удивительно, необыкновенно счастлива без всякого повода к этому. Не знаю, поймешь ли ты это: и кажется, что все у тебя есть, и ничего не нужно, и все любишь, и ничего не желаешь, и чувствуешь такую беспредельную свободу, такую горячую готовность жить и умереть.

Попроси, Нилочек, Талю написать о себе подробно, как живется ей в Киеве и “вообще” на этом свете. Я писала на петербургский адрес. Получила ли она мое письмо

Я очень соскучилась по вас, мои милые, хорошие. Жду весточки, не забывайте.

Вава.

Прочти при случае Джером Джерома и “Об умении нравиться женщинам”. Под этим пошлым заглавием живет благороднейшая книга. Особенно конец.

41. 25 октября 1902

Москва – Киев

Спасибо, дорогая. На душе легче и теплее становится, когда получаешь такое письмо, как твое. Вообще, на этот раз мне легче переносить все случившееся, благодаря тому, что я убедилась на деле в искренности и глубине отношения ко мне некоторых людей – в числе их оказалась и ты, и Костя. Скажи Костичке, чтобы пока не заботился ни о чем. Настю необходимо месяца на два оставить еще в Мещерске. Я сейчас только оттуда. Мне дали в два дня четыре свидания. Не знаю, было ли в жизни что-нибудь тяжелее, неправдоподобнее, ужаснее. Все, впрочем, было тихо. Она не говорила с нами. Но ее нельзя узнать – страшная худоба, прозрачные руки и ничего Настиного – ни взгляда, ни голоса. На вопросы она отвечала почти сознательно, но странно. Большую часть часов проводит в религиозном экстазе. Остальные в полной угнетенности, от пищи отказывается. Не ела пять дней, отчего меня и вызвали. Удалось уговорить ее съесть яйцо и выпить стакан какао. Моментами она сознательно и многое помнит, но многое и забыла. Говорят, что она рассуждала совершенно логически, исключая некоторые пункты. Но я этого уже не застала. Не застала, к счастью, и того периода, когда она была буйной. На вопрос, хочет ли она уйти оттуда, она отвечает: Нет, мне здесь хорошо. Да и неудивительно, отношение к ней прекрасное. Сам директор больницы навещает ее через день. Все сослуживцы директора и фельдшерицы принимают участие – но потом будет печальным осложнением отсутствие близких и родных и домашней обстановки. Для этого я и хотела бы перевести ее в Москву и постараюсь сделать это. А если сама все порву с Москвой – буду хлопотать о Виннице или о чем-нибудь киевском и перееду в Киев. Что ж с Таличкой? Напиши, родная, в чем выражается ее болезнь. И дай ее адрес. Пиши на Нижнюю Кисловку, д. № 5, кв. 10. Пока буду там. О себе как-то не подберу слов сказать порою я даже счастлива. Я научилась уходить куда-то далеко и от самой себя, и от людей, и проводить часы или минуты – не знаю, там, где ничего нет, кроме красоты и свободы. Жаль, что у меня нет таланта, чтобы рассказать другим об этой стране.