Суад Мехеннет - Мне сказали прийти одной [litres]

Как выяснилось, Давид Сонболи не был исламистом; у него были совсем другие проблемы и увлекся он другой, более известной идеологией. Вовсе не случайно стрельба произошла именно 22 июня, в пятую годовщину нападения, совершенного Андерсом Берингом Брейвиком, «правым» норвежским террористом, который взорвал грузовик в центре Осло и устроил бойню в молодежном летнем лагере Рабочей партии, где погибли шестьдесят девять человек. Сонболи родился в один день с Адольфом Гитлером. Родители назвали его Али – это имя он сменил на Давида, когда ему исполнилось восемнадцать. Он имел двойное гражданство – Германии и Ирака, родители Сонболи приехали в Германию в девяностые как просители политического убежища. Прежде чем стать массовым убийцей, Давид был известен полиции как жертва мелкого хулиганства – его избили другие подростки, а также он был жертвой кражи. Над ним издевались в школе, он получал психиатрическую помощь и принимал антидепрессанты, чтобы справиться с тревожностью и социофобией. В 2015 году Сонболи провел два месяца в больнице и после этого прошел диагностику в психиатрической клинике для молодежи. По словам моего источника из полиции, Сонболи просидел в «Макдоналдсе» больше пятидесяти минут, прежде чем застрелил Кана, Селкука и других молодых людей. Полицейские считали, что он целенаправленно выбирал молодых, красивых, «крутых» ребят иностранного происхождения – таких, каким бы хотел стать он сам и каким стать у него не получилось.

В его комнате в доме родителей в мюнхенском районе, где жили преимущественно представители среднего класса, полицейские нашли книги и подборки новостей о стрельбе в школах, а также книгу «Массовое умопомрачение: почему школьники убивают». Также следователи обнаружили фотографии, сделанные в школе в немецком Виннендене, где в 2009 году семнадцатилетний Тим Кречмер застрелил пятнадцать человек, а потом покончил с собой. Сонболи убивал своих жертв из пистолета «Глок», который нелегально купил в так называемой «черной сети».

Много говорилось о том, что в течение нескольких лет Сонболи страдал от психологических проблем, но в тот момент меня это не заботило. Он убил Кана и Селкука, двух мальчиков из разных сект, чьи жизни были мощным доказательством того, что сунниты и шииты могут мирно жить рядом.

Позже я сидела одна за столом в находящемся на крыше моего отеля ресторане. Меня окружали любовавшиеся закатом люди. Убийство Кана вернуло воспоминания о чудовищной жестокости, и шрамы от старых ран снова заныли. То, что случилось с ним, ясно давало понять то, как легко умереть еще до того, как проживешь ту жизнь, на которую надеялся. И я ничего не могла поделать с мыслью, которая преследовала меня, – о той жизни, которая была у Хасана и Сибел. Они встретились, создали семью, но одного из детей у них отняли таким чудовищным, невообразимым способом.

Через два дня я улетела в Касабланку и там встретилась с родителями. Первый раз в жизни мы поехали вместе в те места, где у моего дедушки когда-то были земли, – в аль-Хауз и по дороге на Хенифру. Еще я заехала в дом моей бабушки в Мекнесе, чтобы еще раз увидеть окно, около которого я когда-то сидела и смотрела на людей, проходящих на улице. В доме был угол, где мы с бабушкой спали на одеяле. Я вспоминала, как сидела на крылечке с бабушкой и дедушкой и слушала, как он рассказывает о своем прошлом и о том, как сильно сожалеет, что не умеет читать и писать. Он говорил, что те, кто рассказывает истории, обладают властью. Они объясняют мир. Они пишут историю.

Мы с родителями навестили могилы бабушки и дедушки и помолились за них. Я спрашивала себя, что бы они сказали, если бы могли видеть, что их внучка работает репортером, пишет о мире и делает она это благодаря тому, чему они ее научили. Я спрашивала себя, какой совет они бы дали мне сейчас. Стоили ли боль, тревоги, угрозы моим родным того, чего я достигла? Имеет ли моя работа значение? Я скучала по громкому смеху бабушки и ее дару исцеления и силы. Сейчас мне было так нужно и то и другое.

Я смотрела на своих родителей, пару, состоящую из суннита и шиитки, которые вынесли так много, и это их не разделило. Много лет назад они решили бороться за свою любовь и противостоять ненависти. Они много сделали для того, чтобы заронить зерно этой любви в нас, своих детях. Теперь я видела, что они за меня беспокоятся. Они знали, что я не рассказываю о многом из того, что видела и делала во время своих путешествий.

Некоторое время в Марокко я провела одна, в маленьком отеле в горах, размышляя о ненависти, с которой мы боремся. Я родилась, когда арабо-израильский конфликт уже шел полным ходом, в момент, когда Иран объявил себя арабской республикой, начав новое соперничество на Ближнем Востоке. Том самом Ближнем Востоке, где многие из тех, кто жаждал мира, были мертвы, а те, кто остался в живых, были так сильно изранены, что никогда не простят того, что сделали противники. Говорят, дети наследуют ненависть своих родителей. Мой дедушка был зол, но бабушка никогда не унывала. От своих марокканских бабушки и дедушки я унаследовала надежду вместе с желанием понимать.

Почему они нас так сильно ненавидят? Этот вопрос, который все эти годы заставлял меня пересекать границы государств, все еще звенел у меня в ушах. После 11 сентября я рыскала по всему миру в поисках ответов, надеясь, что знание и понимание приведут людей к тому, что они не допустят, чтобы ненависть становилась еще больше, чтобы было больше убийств.

Но некоторые люди в западных странах не видят, какой вред они причиняют, устанавливая стандарты для других, как будто наш путь – это единственный правильный путь на свете. Тот же самый аргумент приводит и ИГИЛ. Тем временем в наших демократических государствах тайные заключения под стражу, пытки и массовая слежка со стороны правительства нарушают то, что мы называем своими главными ценностями. Наши правительства не несут никакой ответственности за эти нарушения. Такие люди, как Халед эль-Масри, слишком слабы, чтобы возложить на Соединенные Штаты эту ответственность за свои разрушенные жизни.

Действительно ли демократия – это то, чего мы хотим, или нам лучше поискать способ внедрять те ценности, которые нам дороги: равенство мужчин и женщин, право меньшинств жить и процветать, свобода слова и мысли и свобода вероисповедания? Вместо того чтобы говорить о необходимости избирательной системы, мы должны соблюдать эти универсальные ценности.

В то же время внутри ислама и мусульманского общества назревает диалог о том, что допустимо и что недопустимо в рамках нашей веры. Религия не делает людей радикалами, это люди делают ее радикальной. В Мекке, куда я недавно совершила паломничество умра, женщины не должны закрывать лица, и во время молитв нет никакого разделения по полу. Как мы можем говорить, что женщины должны закрывать лицо и быть отделенными от мужчин, если этого не делают в самом святом для ислама месте? Оппортунисты создали внутри ислама свою собственную идеологию, и это чрезвычайно опасно. Если никто не хочет говорить вслух о том, чего же действительно требует вера, любой сможет использовать ее в своих целях.