Суад Мехеннет - Мне сказали прийти одной [litres]

– Суад, мой сын ведь не умер, правильно, Суад? Кан вернется? – кричала Сибел. – Пожалуйста, скажите, что вы меня обманули! Пожалуйста, Суад!

Я обхватила ее руками.

– Сибел, я бы очень хотела, чтобы мы тебе лгали…

Я чувствовала себя слабой и бесполезной, а она все кричала и кричала. Потом мы услышали крики из соседней квартиры, балкон которой находился всего в нескольких метрах от квартиры Хасана и Сибел.

– Кто это? – спросила я тетю.

– Это родители Селкука Килика, лучшего друга Кана. Мальчики вместе выросли.

Я знала, что Кан и Селкук, которому уже исполнилось пятнадцать, были как братья. Обе семьи были мусульманскими, но Кан был шиитом, а Селкук – суннитом. Много часов две семьи и их друзья оплакивали смерть мальчиков, которые разделили все, вплоть до своей гибели. В квартиру Хасана и Сибел приходили родные и друзья. Каждый раз, когда раздавался дверной звонок, Сибел спрашивала, не Кан ли это вернулся.

В пять утра я вызвала такси и уехала в отель. Я надела большие солнечные очки, чтобы спрятать глаза. Как только мы обо всем узнали, я позвонила родителям, сестрам и брату, а также моим редакторам. Я приехала, чтобы освещать события, а теперь оплакивала родного человека. Из своего номера в отеле я позвонила своему источнику в полиции. На этот раз он ответил.

– Вы видели мое сообщение? – тихо и устало спросила я. – Мальчик погиб.

– Я не могу передать, как я вам сочувствую. Список жертв был у меня около полуночи, и я шел на совещание.

Я покрепче прижала телефон к уху, чтобы не пропустить ни слова.

– Когда я увидел в нем имя Кана Лейлы, я был в шоке, – сказал он.

Я почувствовала, как из глаз потекли слезы.

– Но почему? Вы можете сказать, почему он убил Кана? – прошептала я. – Мне нужно знать, пожалуйста.

Мы договорились встретиться в ближайшее время. Я нажала на отбой и упала лицом в подушку, крича и рыдая, чего я не могла сделать, пока была рядом с Хасаном и Сибел.

Я осталась в Мюнхене, чтобы помочь родным, и каждый день приходила в дом Хасана и Сибел, чтобы разделить скорбь с ними, а также с родными и друзьями. Через несколько дней позвонил офицер полиции из кризисного центра: «Мы закончили вскрытие и хотели бы организовать церемонию прощания для родных». Он спросил, придет ли кто-нибудь, чтобы опознать Кана и распорядиться, где и как он будет похоронен. Они приглашали представителя каждой семьи прийти в похоронное бюро, куда перевезли тела жертв, чтобы подготовить их к погребению.

– Родители хотят, чтобы были цветы? Некоторые хотят, чтобы на их сыне был какой-нибудь особенный костюм. Обо всем этом надо позаботиться до того, как родители увидят тело, – сказал он, – поэтому кому-нибудь нужно прийти заранее.

В квартире Хасана и Сибел с двумя спальнями было по-прежнему полно людей, но все выглядели слишком потрясенными. Когда я рассказала Хасану о звонке офицера полиции, он начал умолять меня пойти туда и опознать тело Кана. Соседка кузины Сибел по комнате, которую звали Кадер и которая прошла врачебную подготовку, сказала, что пойдет со мной.

Я спросила, не хочет ли Хасан, чтобы на Кане был какой-то особый костюм. Он потребовал, чтобы на сыне была рубашка его любимой футбольной команды Fenerbahce Istanbul, цветами которой были желтый и синий. Я взяла рубашку, и мы с Кадер поехали в похоронное бюро. По пути мы остановились, чтобы купить два больших букета желтых и голубых роз. Приехав, мы зашли внутрь и увидели белый гроб. Владелец бюро, который тоже оказался из Турции, сказал нам, чтобы мы дали ему знать, когда захотим, чтобы гроб открыли. Я не могла вымолвить ни слова и все еще надеялась, что это может быть какая-то ошибка и внутри находится вовсе не Кан.

Я услышала, как Кадер спрашивает меня:

– Ты в порядке? Готова?

– Готова.

Конечно, внутри был Кан. Я посмотрела на его лицо, холодную, белую кожу и длинные ресницы. Его глаза и рот были наполовину приоткрыты, как будто он был чем-то удивлен. «Прости меня», – прошептала я. Служащие бюро одели Кана в длинную белую тунику и повязали ему на шею белый галстук-бабочку, в основном для того, чтобы скрыть разрезы, сделанные во время вскрытия. Ноги у него были босые.

Мы попытались поднять тело мальчика, чтобы надеть на него футбольную форму. Оно было тяжелым и гнулось с трудом, и в голове у меня мелькнула мысль, не делаем ли мы ему больно. Мне дали перчатки, но через резину я все равно чувствовала кожу. Он был очень холодным. Он очень вырос с тех пор, как я видела его последний раз шесть лет назад. Наши семьи не были особенно близки, я помнила его ребенком, а тело в гробу принадлежало молодому человеку. Мы с Кадер несколько секунд постояли молча. Последняя призрачная надежда на то, что все это могло быть какой-то ошибкой, испарилась как дым.

– Господи, Кан, что он с тобой сделал? – прошептала я.

Я начала молиться по-арабски. Я вспомнила всех людей, у которых я брала интервью, всех, кто потерял своих любимых на войне или в терактах, – ведь мне все время приходилось встречаться с родителями, которые потеряли своих детей. Я вспомнила Анаса из Ирака и то, как я была в доме его семьи на следующий день после его смерти. Я вспомнила, как мы с Николасом Кулишем считали тела погибших демонстрантов в Александрии. Но на этот раз я не описывала чужие истории, вокруг меня не было стены, которая меня защищала бы. Более того, я задалась вопросом, способна ли я была вообще когда-нибудь построить эту стену. Когда мы с Кадер поднимались по лестнице в квартиру Хасана и Сибел, чтобы рассказать им, как выглядит их сын, я почувствовала, как боль всех этих родителей проходит сквозь меня.

– Как выглядит мой мальчик? – спросила Сибел.

Я не знала, что сказать.

– Он выглядит очень мирно, – ответила наконец Кадер.

В похоронном бюро нам сказали, что вначале Кана должны увидеть родители вместе с его братом Феридом. Мы сказали, что остальные родственники должны подождать. Но Сибел поехала вместе со мной и Кадер, и по пути в похоронное бюро мы немного заблудились. Когда мы приехали, Хасан и весь рой родственников уже были внутри. Сибел закричала, когда увидела, как двоюродные братья и сестры обступили тело ее сына, целуя его на прощание. Добравшись до гроба, она просто смотрела на своего мальчика.

– Не была ли я плохой матерью и поэтому он ушел от меня так рано? – спросила она, касаясь его кожи. – Мой прекрасный сын. Он совсем замерз!

Она потрогала его брови, насчет которых он всегда жаловался, что ему не нравится их форма.

Пока я смотрела на нее, меня переполняли вина и злость. Злость, потому что мы, кажется, ничему не научились из всех тех страданий, которые принесли последние пятнадцать лет. Вина, потому что частью моей работы было давать людям информацию, которая поможет победить расизм и справиться с жестокостью, и я вместе с другими журналистами выполнить свою работу не смогла. Этот стрелок стоял в одном ряду со всеми теми людьми, которых я встречала раньше и которые убивали, потому что в своем больном сознании они создали свою собственную идеологию ненависти и справедливости, заключающейся в том, чтобы отнимать у других людей жизнь.