Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

Их взаимная любовь настолько сильна, что рождает… страх смерти. Толстой не боялся умереть на Кавказе и в Севастополе, а тут вдруг начинает бояться смерти. Ведь смерть — это конец их счастья. А это так несправедливо!

«Нынче я проснулся, она плачет и целует мне руки. Что? Ты умер во сне… Люблю всё лучше и больше».

«Мы недавно почувствовали, что страшно наше счастье. Смерть и всё кончено. Неужели кончено? Бог. Мы молились».

Семейный «проект» Толстого предполагал, конечно, рождение детей. «Наши дети — наши роли», — писал он любимой тетеньке, имея в виду, что его семья будет не менее многодетной, чем семья его родителей. Толстой с самого начала был нацелен на то, чтобы его род умножался. Он не представлял себе семейной жизни без рождения детей. Его молодая жена безоговорочно согласилась с этой «программой». Соня и сама выросла в многодетной семье. Удивительным образом Софья Андреевна в точности повторила судьбу своей матери. Как и Соня, Любовь Александровна была гораздо моложе мужа — на 18 лет. В браке она родила 13 детей, пятеро из которых умерли в младенчестве. При уровне медицины того времени детская смертность даже в дворянских семьях была обычным явлением. Из детей выжили три дочери и пятеро сыновей. Точно такая же история произошла и с Софьей Андреевной.

Первым на свет появился Сергей. Он родился в Ясной Поляне, где родились почти все дети Толстых. Он прожил долгую жизнь и умер в 1947 году в Москве, последние годы фактически проживая в Ясной Поляне, уже ставшей советским музеем-усадьбой. С его рождением была связана забавная история. Лев Николаевич родился 28 августа 1828 года. Толстой был суеверен и считал число 28 счастливым для себя. Сонечка начала рожать Сережу 27 июня. Толстой, сидя возле роженицы, чуть не со слезами уговаривал ее:

— Душенька, подожди до полуночи!

Верная жена выполнила его просьбу. Сергей родился после полуночи — 28 июня 1863 года.

Следующей была дочь Таня (1864). Затем — сын Илья (1866). И снова сын — Лев (1869). Потом дочь — Маша (1871)… Последнего, тринадцатого ребенка, Ванечку, Софья Андреевна родила в 1888 году, в возрасте сорока четырех лет.

Илья Львович Толстой в воспоминаниях подсчитал, сколько времени его мать отдала на рождение и кормление детей: «Из тринадцати детей, которых она родила, она одиннадцать выкормила собственной грудью. Из первых тридцати лет замужней жизни она была беременна сто семнадцать месяцев, то есть десять лет, и кормила грудью больше тринадцати лет…»

В то же время, замечает Илья Львович, «она успевала вести всё сложное хозяйство большой семьи, и сама переписывала “Войну и мир”, “Анну Каренину” и другие вещи по восемь, десять, а иногда и двадцать раз каждую».

Здесь есть некоторое преувеличение. Она не переписывала «Войну и мир» и «Анну Каренину» ни двадцать, ни десять, ни восемь раз. Это было бы физически невозможно. Она частями переписывала отдельные главы его больших романов. У Толстого был ужасный почерк. Иногда он и сам не мог разобрать некоторые слова в своих черновиках. У Софьи Андреевны почерк был отменный. Правил же Толстой свои рукописи беспощадно. И вот, чтобы облегчить ему работу, жена переписывала по ночам его рукописи, чтобы с утра он мог вносить в них правку. Но всё-таки частями. Когда это было особенно нужно. Слухи о том, что Софья Андреевна двадцать раз переписала «Войну и мир», всё-таки являются героическим мифом. Но не миф — то, сколько времени уходило у нее на рождение и кормление детей. Не говоря уже о воспитании.

Конечно, у нее были помощницы. Была няня — простая деревенская женщина Мария Афанасьевна Арбузова, которая нянчила еще Льва Николаевича. Затем, по мере подрастания детей, их передавали на руки гувернантке Ханне Тардзей, молодой девушке, дочери садовника Виндзорского дворца в Лондоне. И если Николая, Сергея, Дмитрия и Льва Толстых воспитывали гувернеры, немец и француз (отсюда свободное знание немецкого и французского), то Сергея, Илюшу, Льва и Машу «вела» англичанка. Так что, например, Маша в детстве по-английски говорила лучше, чем по-русски.

Но главная забота о воспитании детей ложилась на Софью Андреевну. Не случайно в воспоминаниях детей мать занимает едва ли не главенствующее место. Отец всё-таки был далеко. «Тише! Папá пишет!» — эти слова часто звучали в доме. Работа над романами шла трудно. Поэтому состояние духа Толстого и его отношение к семье во многом зависели от того, удавался ему тот или иной эпизод или нет. Если да, Толстой был светел и радостен. И во всём доме царило приподнятое настроение. Если же нет… «Папá не в духе, не в духе!» — эти слова тоже звучали весьма часто.

К тому же Толстой в это время вновь начинает серьезно увлекаться сельским хозяйством. Он ищет, экспериментирует… Заводит особую породу японских свиней. Но они все вдруг сдохли. Оказалось, что свинарь, бывший кучер, их просто… не кормил, обидевшись на то, что его перевели из кучеров в свинари. Толстой насаждает леса, разводит яблоневые сады. Его привлекает пчеловодство. Он целыми днями пропадает на пасеке, куда жена приносит ему хлеб и молоко.

Толстой возобновил педагогическую деятельность: открыл в Ясной Поляне школу для крестьянских детей, пригласив учителей из разночинцев. Но молодые люди так много шумели и курили, что Соне, уже беременной, это не понравилось. И Льву Николаевичу на время пришлось расстаться со своей, как он сам выразился, «последней любовницей» — педагогикой.

Толстой всегда в работе, всегда в трудах. Но он делает только то, что хочет и что ему нравится. Яснополянский мир сам собой организовался таким образом, что весь вращается вокруг Толстого, как планеты вокруг солнца. А солнце может осветить землю, пригреть, но может и уйти за тучи.

«Папá днем уходил в свой кабинет и “занимался”, — вспоминал Илья Львович, — и тогда мы не должны были шуметь, и никто не смел к нему входить. Чем он там “занимался”, мы, конечно, не знали, но с самого раннего детства мы привыкли его уважать и бояться. Мамá — это другое дело. Она — наша, и она тоже боится папá. Она должна всё для нас делать. Она следит за нашей едой, она шьет нам рубашки, лифчики и штопает наши чулки, она бранит нас, когда мы по росе намочим башмаки, она “переписывает”, она — всё. Что бы ни случилось: “Я пойду к мамá”. “Мамá, меня Таня дразнит”. — “Позови ее сюда”. “Таня, не дразни Илюшу, он маленький”. “Где мамá?” На кухне, или шьет, или в детской, или переписывает. Ее легкие шаги то и дело раздаются по всем комнатам дома, и везде она успевает всё сделать и обо всех позаботиться… Никому из нас в голову не могло прийти, чтобы мамá могла когда-нибудь устать, или быть не в духе, или чтобы мамá что-нибудь захотела для себя. Мамá живет для меня, для Сережи, для Тани, для Лёли, для всех нас, и другой жизни у нее и не может и не должно быть».