Павел Басинский - Лев Толстой. Свободный Человек

Однажды Софья Андреевна с обидой написала в дневнике:

«И мудр, и счастлив Л. Н. Он всегда работал по своему выбору, а не по необходимости. Хотел — писал, хотел — пахал. Вздумал шить сапоги — упорно их шил. Задумал учить детей — учил. Надоело — бросил. Попробовала бы я так жить?!»

Уже в шестидесятые годы в письмах младшей сестре она начинает жаловаться на свою жизнь:

«…то отсасываюсь, то кормлю, то прижигаю, то промываю, а кроме того, дети, варенье, соленья, грибы, пастилы, переписыванье для Лёвы, а для beaux arts [26] Изящных искусств (фр.). еле-еле минутку выберешь, и то, если дождь идет».

Толстой выступал категорически против того, чтобы для детей брали кормилиц, хотя его самого выкормили кормилицы. У Сонечки началась грудница. Кормилиц для Сережи и других детей всё-таки пришлось брать. Это стало поводом для первого серьезного конфликта между супругами. Поначалу он даже был против няни для Сережи, считая, что молодая жена должна одна заниматься ребенком. Разумеется, и няню взяли. И гувернантку для детей Толстой нашел сам.

Существует миф, что семейная жизнь в Ясной Поляне строилась на принципе жесткого мужского деспотизма, отягощенного еще и тем, что Толстой был гениальным писателем. Возникло даже устойчивое выражение: «Легко ли жить с гением?» Да, нелегко. И Соня это понимала. Она частенько жалуется в дневнике:

«Любви нет, жизни нет…»; «Иду на жертву к сыну…»; «А детей у него больше не будет…»; «Я — удовлетворение, я — нянька, я — привычная мебель, я — женщина».

Но стоит Толстому ненадолго уехать из Ясной Поляны, и жена почти ежедневно пишет ему, как и он ей. И в письмах звучат совсем другие слова…

«Я жду тебя непременно нынче в ночь. Приедешь-ли? Я не дождусь, кажется, тебя, а как хочется увидаться скорее с тобой».

«Твое письмо меня так обрадовало, что передать тебе не могу».

«Мне нынче что-то так взгрустнулось, милый Лёвочка, вся моя бодрость пропала, и так захотелось скорей, скорей увидаться с тобой. Это всё сделало твое милое письмо, твоя ко мне любовь и то, что нам всё делается лучше и лучше жить на свете вместе».

«А как нам хорошо было последнее время, так счастливо, так дружно… Грустно без тебя ужасно, и всё приходит в голову: его нет, так к чему всё это? Зачем надо всё так же обедать, зачем так же печи топятся и все суетятся и такое же солнце яркое…»

Без него и солнышко светит не так.

Но лучшая проверка семейных отношений — дети. Кстати, отца они не только боялись, как пишет Илья Львович, но и несомненно любили. Пожалуй, даже боготворили. С ним было интереснее, чем с мамá. Ведь отец — это не только кабинет и «Тише! Папá пишет!». Отец — это охота, рыбалка, физкультура. Это бег наперегонки с заливистым смехом, который мешал резвым детишкам обогнать тяжеловесного отца. Это — чистка зимой катка на Большом пруду и затем катание на коньках, в котором их отец был большой мастер. Это — «pas-de-géant» («гигантские шаги»), привезенные отцом из Москвы. Это и множество других удовольствий…

Толстой имел какой-то тайный ключик к сердцам маленьких детей. Татьяна Львовна вспоминала:

«Была одна игра, в которую папá с нами играл и которую мы очень любили. Это была придуманная им игра. Вот в чем она состояла: безо всякого предупреждения папá вдруг делал испуганное лицо, начинал озираться во все стороны, хватал двоих из нас за руки и, вскакивая с места, на цыпочках, высоко поднимая ноги и стараясь не шуметь, бежал и прятался куда-нибудь в угол, таща за руку тех из нас, кто ему попадались.

“Идет… идет…” — испуганным шепотом говорил.

Тот из нас троих, которого он не успел захватить с собой, стремглав бросался к нему и цеплялся за его блузу. Все мы, вчетвером, с испугом забиваемся в угол и с бьющимися сердцами ждем, чтобы “он” прошел. Папá сидит с нами на полу на корточках и делает вид, что он напряженно следит за кем-то воображаемым, который и есть самый “он”. Папá провожает его глазами, а мы сидим молча, испуганно прижавшись друг к другу, боясь, как бы “он” нас не увидал. Сердца наши так стучат, что мне кажется, что “он” может услыхать это биение и по нем найти нас. Наконец, после нескольких минут напряженного молчания, у папá лицо делается спокойным и веселым…

— Ушел! — говорит он нам о “нем”.

Мы весело вскакиваем и идем с папá по комнатам, как вдруг… брови у папá поднимаются, глаза таращатся, он делает страшное лицо и останавливается: оказывается, что “он” опять откуда-то появился.

— Идет! Идет! — шепчем мы все вместе и начинаем метаться из стороны в сторону, ища укромного места, чтобы спрятаться от “него”. Опять мы забиваемся куда-нибудь в угол и опять с волнением ждем, пока папá проводит “его” глазами. Наконец, “он” опять уходит, не открыв нас, мы опять вскакиваем, и всё начинается сначала, пока папá не надоедает с нами играть и он не отсылает нас к Ханне».

Читая воспоминания старших детей о их яснополянском детстве, приходишь к мысли, что если Толстой мечтал устроить в Ясной Поляне отдельно взятый рай, ему это удалось. Для детей…

И не случайно лучшее произведение, написанное его сыном Львом Львовичем, который тоже пытался стать писателем, называется «Яша Полянов». В этом замечательном имени-названии соединились личность ребенка и личность усадьбы. Они становятся одним целым. Лев писал в воспоминаниях: «Мать, отец, братья, сестры, няни, гувернантки, прислуга, гости, собаки, редко медведь с медвежатником, лошади, охота отца и братьев, праздники Рождества, елка, Масляница и Пасха, зима — со снегом, санями, снегирями и коньками; весна — с мутными ручьями и блестящими коврами серебряного тающего снега, с первым листом березы и смородиной, с тягой, с первыми цветами и первой прогулкой “без пальто”, лето — с грибами, с купаньем, со всевозможными играми, с верховой ездой и рыбной ловлей; осень — с началом ученья и труда всей семьи, с желтыми листьями в аллеях сада и вкусными антоновскими яблоками, с первой порошей — вот счастливая жизнь моего детства».

С середины шестидесятых и до конца семидесятых годов он почти не пишет дневник. В жизни Толстого это всегда был верный признак того, что в его душе не происходило серьезных душевных перемен, всё шло своим порядком. И такая жизнь его в общем-то устраивала. Но при этом происходил процесс накопления нового душевного и умственного опыта.

Громада «Войны и мира», романа-эпопеи, написанного в 1863–1869 годах, и сегодня потрясает. Кажется, нет ни одного мирового писателя, на которого этот роман не оказал бы какого-то влияния. И Толстой признавался, что этот «исключительный труд» был выполнен им «при наилучших условиях жизни».

«Исключительность» труда была такова, что современники не сразу ее оценили. Тем более что печатался роман частями в «Русском вестнике» и поначалу имел скромное название «1805 год». Но даже когда он появился целиком, только критик Николай Николаевич Страхов написал о нем: «Какая громада и какая стройность! Тысячи лиц, тысячи сцен, всевозможные сферы государственной и частной жизни, история, война, все ужасы, какие есть на земле, все страсти, все моменты человеческой жизни, от крика новорожденного ребенка до последней вспышки чувства умирающего старика, все радости и горести, доступные человеку, всевозможные душевные настроения, от ощущений вора, укравшего червонцы у своего товарища, до высочайших движений героизма и дум внутреннего просветления, — всё есть в этой картине… “Война и мир” произведение гениальное».