Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Он скажет медсестре, что Голубев курит, что Иван обещал убить Царенко, что я пересказываю передачи «Голоса Америки», и ему, конечно, поверят, и тогда нам всем будет плохо.

Это было правдой. По каким-то не совсем понятным причинам Зорин был облечен безоговорочным доверием медсестер и врачей. Мы же все в камере № 4 были в заложниках у дебила и психопата.

Лучше всех это знал пятый пассажир нашей шлюпки дураков — самый тихий и бессловесный, обитавший на последней койке рядом с дверью. Его звали Валера Горбунов. Молодой щуплый парень, на вид не старше 25 лет. Мы не знали, откуда он и в чем состояло его преступление, а сам он ничего не рассказывал о себе. Он вообще никогда не говорил. Валера был классическим кататоником, сошедшим в камеру № 4 как будто прямо со страниц учебника психиатрии. Если бы где-нибудь в мире проводился конкурс Mister Catatonic, то Валера, без сомнения, занял бы на нем первое место.

Он лежит круглые сутки на спине, глядя прямо перед собой немигающими глазами. Лицо наполнено непроницаемым спокойствием. Бритый затылок не касается подушки, паря над ней примерно в пяти сантиметрах, — тот самый синдром «воздушной подушки», довольно неправдоподобно описанный в учебниках. Иногда шея, видимо, устает, голова опускается, но через какое-то короткое время вновь принимает свое обычное «воздушное» положение. Руки расслабленно лежат по бокам. Если руку поднять, то она ненадолго повиснет в воздухе именно в том положении, в каком ее оставить. Потом медленно, как будто стекая, опустится вниз — в психиатрии это называется «восковой гибкостью».

Валера больше всех страдает от Зорина — хотя страдает ли он и вообще чувствует ли что-либо — загадка. Беда Валеры заключается в том, что сам он, конечно, ничего не ест и кормить его добрые медсестры поручают именно Зорину.

Зорин подходит к этой процедуре основательно. Он берет миску с горбуновской кашей, крошит туда хлеб — вернее, меньшую часть пайки, большую он съедает сам. Заливает все это сладким чаем или киселем и основательно перемешивает. Аккуратно подкладывает грязное горбуновское полотенце вместо салфетки. Лицо Горбунова при этом остается недвижимым, хотя мне почему-то кажется, что в эти минуты внутри он должен наполняться ужасом. Нам же точно становится не по себе, и мы стараемся отвернуться, чтобы не видеть продолжения действа.

Зорин ведет свой бесконечный монолог, объясняя Горбунову, какой он, Зорин, опытный и умелый, что ему доверяют кормить дураков вроде Горбунова, которых и кормить не надо, потому что таким лучше сдохнуть. Его тон вполне мирный и ничего плохого не предвещает — сцена, напоминающая первый подход маньяка к своей жертве: «Дядя добрый, дядя девочку не обидит…» Намешав свою отвратительную смесь, Зорин засовывает Горбунову в рот алюминиевую ложку и начинает крутить ею, стараясь раздвинуть зубы — металл с отвратительным звуком скрипит о зубы.

Затем он быстро набивает Горбунову рот смесью и ждет — естественно, ничего не происходит. Тогда Зорин начинает трамбовать смесь во рту у Горбунова ложкой, засовывая ее все дальше, — не знаю, попадает ли туда пища, но ложка пропихивается в горло и вызывает рвотный рефлекс. Горбунов срыгивает, при этом пища вытекает на полотенце и одеяло, что-то попадает и на пижаму Зорина.

Этого момента он и ждет. С криком, притворно выражающим оскорбленную добродетель, Зорин орет на Горбунова: «Я тебя, гада, кормлю, а ты — на меня блевать?!» И Дебила начинает бить своего подопечного. Дебила не бьет по лицу, дабы не осталось синяков — но сильными боксерскими ударами лупит в грудь и по животу. Тело Горбунова содрогается — хотя на лице все равно не отражается никаких эмоций.

Наконец, устав, Дебила делает нечто единственно эффективное. Он зажимает Горбунову нос, тот задыхается, пытается схватить воздух, при этом часть пищи, наконец, проскакивает в пищевод. Повторив это несколько раз, Дебила теряет интерес и выливает оставшуюся смесь в унитаз. Однако «кормление» еще не закончено.

Вытерев лицо Горбунова полотенцем, Дебила скручивает его жгутом и «на десерт» устраивает «педагогический» сеанс. Он бьет им несколько раз Горбунова по лицу, после чего обвязывает вокруг шеи и начинает медленно Горбунова душить. «А теперь надо сказать «спасибо» за то, что тебя покормили… Ну-ка говори „спасибо“…»

Лицо Горбунова постепенно краснеет, потом оно приобретает синюшный цвет, он не двигается, но его руки уже начинают ходить мелкой дрожью, которая усиливается и переходит в конвульсии. Его тело крепко придавлено Дебилой к койке, но конечности заходятся в судорогах, дрыгаются голова, руки, ноги. Наконец Дебила, довольный, отклеивается и отпускает жгут. Горбунов затихает, постепенно принимая свою обычную позу.

Столь эмоциональной экзекуция была не всегда — Зорину требовалось, наверное, некое вдохновение для исполнения всех включенных в программу актов. Поэтому я даже не в первый день понял, что происходит, но, поняв, удивился — не столько Зорину, сколько реакции Ивана и Голубева, которые спокойно лежали, отвернувшись к стене.

Когда Зорин ушел, они объяснили мне, что уже пытались что-то сделать. Как результат сначала персонально к Голубеву явились два санитара, которые устроили тщательный шмон на предмет табака (к счастью, не нашли). Когда же обычно спокойный Иван начал с Дебилой ругаться, тот рассказал медсестре, будто бы Иван пытался отобрать еду Горбунова и съесть ее сам. Бык-Царенко сказал Ивану твердо, что прощает его на первый раз, но в следующий — Иван будет наказан. Иван было попытался изложить свою версию, но Бык не поверил: видимо, привычно оголодавшее лицо зэка не делало ее убедительной.

Тем не менее наблюдать эти садистские сеансы по три раза на дню было невозможно и надо было что-то делать. Я выбрал момент, когда наименее вредная медсестра — толстая женщина с татарским лицом, но русским именем Зоя Ивановна — заглянула в камеру, и попросил у нее разрешения кормить Горбунова самому. Зоя Ивановна удивилась, сказав, что не надо, ибо Зорин и так кормит. Тогда я объяснил ей происходящее в деталях. Как мне показалось, Зоя Ивановна отнеслась к сказанному с пониманием и даже сочувствием — увы, впечатление оказалось ложным.

Вернувшийся вскоре в камеру Дебила навис над моей койкой с кулаками. Он плевался и орал, что устроит мне такую жизнь, что я на коленях буду просить у него прощения, что меня заколют лекарствами до полусмерти, и пообещал еще с полдесятка «казней египетских». Ситуация была неприятной и опасной. Дебила устраивал весь спектакль с явно провокационными целями.

Не получив ответа, Дебила, поорав еще какое-то время, успокоился. Ту ночь я спал плохо, уже прокручивая в голове варианты обещанных неприятностей. Утром Иван меня, правда, немного успокоил, безапелляционно заявив, что «все обойдется, ничего не будет». Как обычно, причины своей уверенности он не пояснил.