Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Однако обход начался все же неприятно. Бык прямо от двери подошел к моей койке и грозно навис надо мной примерно так же, как Зорин вечером — разве что без кулаков. «Вы слишком много разговариваете… — отрывисто и непонятно заговорил он. — Снова клевещете. Мы это будем лечить…»

Похолодев, я кое-как промямлил, что ничего клеветнического не говорил, — но если он про Горбунова, то пусть сам посмотрит на синяк у того на груди. Бык исподлобья глянул на меня, потом на Зорина — но все же приказал санитару снять с Горбунова пижаму.

Санитар закатал горбуновскую рубаху — и все обомлели.

Признаться, я сам не ожидал увидеть такого: под рубахой оказалось не тело, а произведение художника-абстракциониста. Кулаками Зорина там была «нарисована» большая окружность, желтая по краю и постепенно сгущавшаяся к центру. Цвет переходил в зеленоватый, становился синюшнотрупным и вокруг солнечного сплетения приобретал уже черно-фиолетовый оттенок — я никогда не видел синяков настолько темного цвета.

Ни слова не говоря, Бык вышел из камеры, резко закончив обход. В обед в камеру явились медсестра с санитаркой, последняя кое-как сама немного покормила Горбунова. Вечером, когда врачей уже не было, санитарка не стала ломать комедию и поручила кормежку Ивану. С тех пор мы занимались этим поочередно.

Кормление кататоника было противной и грязной работой — в настоящей клинике это делали бы без особых усилий через шланг, — однако мы занимались ею даже с удовольствием, ибо это была наша общая, пусть мелкая, но победа. С другой стороны, для Дебилы она ни в коей мере не стала поражением. Ему даже не увеличили дозу аминазина, и он полностью сохранил свои поломойские привилегии.

Вскоре после завтрака его, как обычно, забирали из камеры отмывать испачканный кашей и чаем пол в коридоре. Затем наступал черед приготовлений к обходу. В СПБ обход был своего рода аналогом тюремной проверки, но там она делалась всегда бегом и кое-как. Обход же был действом почти сакральным, как в Институте Сербского, — это была встреча заключенных с богом, от которого зависели и жизнь, и судьба. И, как всякое сакральное действо, обход имел свой ритуал.

Уже при приближении обхода санитар громко стучал ключом в дверь — звон разносился по всему коридору. Этот звук означал, что надо заправить койки и сесть — встретить обход лежа было грубым нарушением ритуала, влекущим неизбежные божественные кары. Затем распахивалась дверь, и в камеру в строгом порядке входила процессия.

В отличие от ритуала Института Сербского, напоминавшего явление светлых олимпийских богов, в Благовещенске царил другой жанр — повторявший, скорее, египетскую «Книгу мертвых». Первым шел одетый в черное предвестник богов — старший санитар смены. В руках, подобно египетскому богу Сету, олицетворению всего злого, включая насилие, он нес большой стальной ключ — почти точную копию египетского анха, символа жизни и смерти. Затем шествовал главный бог отделения — сам Бык-Апис-Царенко. За Царенко следовали один — два врача Первого отделения. В мое время они почему-то часто менялись, так что на обходе выстраивались в соответствии со стажем службы — подобно буддистским монахам на процессиях. Как и в Институте Сербского, обход проводился противосолонь — против часовой стрелки.

Царенко проходит мимо недвижного Горбунова, лишь искоса на него глянув. Спрашивает Зорина тоном, каким обычно говорят с детьми пяти — семи лет: «Ну, как дела?» Зорин с горящим от восторга взглядом отвечает: «Все хорошо, Валентин Иванович! Готов к переводу в рабочее отделение!», — но Царенко уже не смотрит на него и переходит к Ивану. Беседа с Иваном тоже мимолетна. Иван каждый раз нудит об одном и том же — о том, что его срок через несколько месяцев кончается, и нельзя ли его перевести в обычную психбольницу. На это Царенко стандартно отвечает: «Будешь лечиться, сколько нужно». После этого Бык поворачивается ко мне.

Чуть задумавшись, Царенко спрашивает о самочувствии, потом интересуется, нет ли вопросов и жалоб — на все я отвечаю по возможности односложно. Царенко почему-то спрашивает, пишу ли я письма домой, — хотя как главный цензор отделения он и так это знает. После чего замирает на секунду, как бы размышляя, о чем бы спросить еще, и переходит к последнему действу ритуала — общению с Голубевым.

— Все еще куришь? — спрашивает он.

Глядя в пол, Голубев врет, что бросил.

— Сейчас проверим, — говорит Царенко и кивает санитару. Санитар начинает шмон.

Трясет одеяло, мнет подушку, переворачивает матрас, потом шарит у малолетки по карманам — как ни странно, иногда что-то находилось. Один раз под матрасом нашли уже готовую самокрутку, другой раз из кармана вытащили спичку. Было удивительно, что Голубев, который всей своей короткой жизнью был отлично подготовлен к партизанской войне, выживанию на необитаемом острове и просто к жизни в джунглях с дикими зверями, подобно Маугли, попадался на элементарный русский «авось».

Наши койки были специально сделаны для психиатрических стационаров — сварены из тяжелых круглых стальных рам. В ножке моей койки от старости проржавела щель — раз Маугли и засунул туда свою самокрутку. Из щели торчал лишь малюсенький белый хвостик, и если бы шмоном занимался другой санитар, то наверняка все бы обошлось. Но в тот раз делом занимался профессионал — бывший капитан милиции Паша Побережный. Наметанным глазом он приметил хвостик и с гордым видом представил доказательство преступления Царенко. Я похолодел. Если бы я не был некурящим, то доказать, что самокрутка не моя, было бы невозможно. Однако Бык сам догадался, что я не имею к ней отношения, и, сделав Маугли в сотый раз внушение «Пока не бросишь курить, в другое отделение не переведем», — с довольным видом удалился. За ним последовала и свита.

Потом вдвоем с Иваном мы наорали на Маугли, напомнив ему, чего он заслуживал бы за такие фокусы по тюремным законам.

Когда обход заканчивался, Дебилу снова забирали мыть полы. Мы с Иваном занимали свои лежачие места, ну, а Маугли уже вытаскивал самокрутку и прикуривал от спички — он легко зажигал ее, чиркнув по тапку.

Приближение обеда наши желудки предчувствовали примерно за час. Полученных утром калорий еле хватало до полудня, поэтому, как некогда в челябинской тюрьме, мы заранее начинали обсуждать, что могут принести в обед. Меню этого «ресторана» было кратким и уместилось бы на четверти листа. Суп — щи из кислой капусты, либо жидкая уха, либо нечто с крупой, названия чему мы не знали и именовали по-тюремному просто баландой. На второе — та же кислая капуста, которая без воды именовалась уже «солянкой», либо склизкие серые макароны, либо каша. Изредка давали картофельное пюре, оно считалось деликатесом, и Голубев даже умудрялся загонять его санитарам за табак.