Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Никакого самиздата я Игорю не давал, но он зачем-то добавил штрих к «характеристике личности подсудимого», обидно назвав меня «шизофреником с дипломатом» [60] Я так и не смог выяснить, были ли его показания мотивированы какой-то обидой либо КГБ нашел место, на которое Игорю больно надавил (что более правдоподобно). Не прошло и года, как Игорь умер от инфаркта. . Мнение психиатра по поводу моего душевного здоровья суд выслушать отказался, но занес в протокол мнение учителя истории.

На этом линия «свидетелей обвинения» закончилась. Уже приятным сюрпризом стали показания человека, которого я толком вообще не знал. Это был муж Нади Романовой — Андрей, — сам только что закончивший университет физик. Отдавая Наде на сохранение свой архив, я разговаривал и с Андреем — это был все-таки его дом, — и Андрей довольно легко согласился архив принять. Сделал он это с той естественностью, с какой в начале века студент стал бы помогать народнику.

Обыск нагрянул к ним в марте. Команда КГБ переворотила весь дом и выковырила бумаги откуда-то с антресолей. Андрей оказался свидетелем в суде случайно: вызывали Надю, но она была в это время сильно беременна, так что имела все основания не явиться. Особых претензий КГБ к Романову не было, он мог вполне «сыграть дурачка» и сказать, что ничего не знал о содержании портфеля с бумагами. Однако Андрей стал отвечать твердо и честно. Он заявил, что взял бумаги потому, что был в целом согласен с содержимым и ничего клеветнического в них не видел. Тут «левые» по команде зашикали, в определение суда слова Романова вписали как еще одно доказательство «вредного влияния идей Давыдова».

Толю Сарбаева, который мог бы много рассказать по делу, в суд не вызвали. Я больше всего беспокоился, как бы не выплыл «Информационный листок Средневолжской группы в защиту прав человека» — это была уже чистая «организационная деятельность». Нет, на суде «Листок» не упоминался. Значит, Сарбаев показаний не давал — ну, или давал не такие, какие требовались КГБ.

После этого Митин объявил перерыв. В перерыве вся аудитория — и «правые» и «левые» — встала в одну очередь в маленьком буфете облсуда. Кто-то из друзей подслушал разговор «спецпублики» — ею оказалась команда ветеранов МВД, созванных участвовать в «спецоперации» партийным секретарем. Ветераны в нелестных выражениях обсуждали секретаря, заставившего их провести день в суде, вместо того чтобы спокойно копаться на даче или забивать во дворе козла.

После перерыва выступил Коростелев, который мог бы и вообще ничего не говорить — он просто зачитал обвинительное заключение. За ним суд выслушал аргументы Тершукова — который тоже мог бы ничего не говорить, ибо к этому времени уже стало ясно, что аргументы защиты как-то падают в пустоту — как некогда и оправдательные речи Йозефа К.

Тершуков не касался содержательной части обвинений и спорил только с «особой социальной опасностью», выведенной в Сербском. «Если инкриминируемые работы являются лишь перефразированием теорий западных идеологов, то о какой особой социальной опасности можно говорить?» — вопрошал он.

На этом закончилось заседание 18 сентября.

На следующий день осталось только вынести определение. Его текст мама получила у какой-то своей студентки из секретариата облсуда (иначе вообще не факт, что определение увидело бы свет, в политических делах такое случалось нередко). Написано оно было в интересном жанре, где половина текста повторяла зловещие сталинские формулировки, а другая половина была написана языком партийных журналов, отстоявших от юриспруденции на тысячу световых лет.

В конце 1975 года установил тесную связь с Бебко, Богомоловым, Габдракиповым, Лошкаревым, а познакомившись с Калягиной, Самусевой, Тельмановой, формировал у них негативное отношение к советскому государственному и общественному строю.

Пассаж перечислял членов нашего давнего кружка, и в нем все было правдой — особенно про «тесную связь» с моей тогдашней подругой Гулей Тельмановой. Вообще «формировал» и «влиял» повторялось столь навязчиво, что в определении я выглядел неким Мефистофелем, отправившимся на землю, дабы соблазнять антисоветскими идеями малых сих.

Поэтому Давыдову 12 мая 1976 года было сделано официальное предостережение на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 25 декабря 1972 года о том, что если он будет продолжать недозволенные законом действия, противоречащие интересам госбезопасности СССР, то его действия приведут к совершению уголовно наказуемого преступления».

С этого момента начиналось непонятное. В чем заключались «недозволенные законом действия», так серьезно угрожавшие госбезопасности СССР? В том, что «установил связь», или в том, что «формировал»? В законах об этом не говорилось ничего.

28 ноября 1979 г. при обыске на квартире Давыдова В. В. были обнаружены и изъяты книги под названием

(1) «Новый журнал» № 93,

(2) Ю. Анненков «Дневник моих встреч», изданные в Нью-Йорке, и

(3) книга «Вестник русского христианского движения» № 114, изданный в Париже, а также

(4) 9 экземпляров незаконченной печатью машинописной работы «Феномен тоталитаризма» на 140 листах и

(5) 5 экземпляров машинописной работы под названием «Второго пришествия не будет», содержащие в себе клевету на советский государственный и общественный строй.

Одновременно была изъята пишущая машинка «Эрика».

Эта была та самая восточногерманская «Эрика», о которой пел Галич и которая будто бы «брала четыре копии» (на самом деле пять), — стандартный вещдок диссидентских процессов. В определении упоминалась техническая экспертиза, которая установила, «что указанные работы напечатаны на пишущей машинке, Эрика“». Техническая экспертиза — как и прочие две — была чистой липой.

Дело в том, что за пару недель до ареста мне пришлось признаться отцу — кому «Эрика», собственно, и принадлежала, — что без его ведома я использовал ее для печати самиздата. Так что от машинки было бы лучше избавиться, поскольку при обыске ее заберут. Как ни странно, отец отреагировал спокойно и нашел хитрое решение. «Эрику» он приобрел за несколько лет до того по какому-то талону, полученному на партийной конференции (в провинции пишущие машинки, тем более импортные, свободно не продавались). По такому же талону точно такую же машинку купил его давний друг и коллега. Не знаю, под каким предлогом, но отец договорился с ним машинками поменяться.

За время пользования свинцовые матрицы, естественно, съехали, так что нормальная экспертиза легко бы установила, что изъятая на обыске машинка не та, на которой печатались «Феномен» и «Второе пришествие». Однако экспертиза КГБ почему-то назначила «орудием преступления» именно ее (после суда машинку отцу, однако, вернули).