Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Полгода мама рассчитывала на то, что меня отправят в областную больницу в Самаре, и делала все возможное для этого. Однако в результате всех ее усилий меня увозили в жутковатую Казанскую СПБ, свидания превращались в сложную процедуру, об условиях в СПБ мама, конечно, тоже ничего не знала, но, как и я, подозревала самое худшее.

Она еще бодрилась, сама обещала писать по инстанциям и дойти до какого-то начальства. Мама все еще не понимала, что правила игры изменились, и по ее оговоркам уже можно было догадаться, что двери кабинетов стали открываться с большим скрипом, если открывались вообще.

Несмотря на то что к исходу суда я был психологически готов, определение все равно вызвало шок, сравнимый с тем, который я испытал при аресте. В тот день точно так же, как и в день ареста, я бродил по камере до отбоя, выкуривая одну сигарету за другой. Снова в голове всплывали все вопросы про СПБ, ответа на которые я не знал, и снова неизвестность чернильным пятном расползлась в голове. Ночь не принесла облегчения, она прошла так же бессонно, как и предыдущая.

«Часы жизни остановились», — написала узница Шлиссельбурга Вера Фигнер о своем заключении. Нечто похожее почувствовал и я — оставалось только ждать плохого или худшего.

В памяти каждого человека всегда сохраняются два дня — самый счастливый день жизни и самый страшный. Затрудняюсь назвать первый, но точно знаю, что ничего страшнее, чем день 28 октября 1980 года, в жизни у меня не было и, надеюсь, не будет — даже если это будет день смерти.

Через неделю после суда в Сызрань приехал Тершуков. Мы сразу согласились, что подавать кассационную жалобу не стоит. Наверное, это был тот редкий случай, когда хроническое бездействие адвоката имело полную поддержку его клиента.

Рассмотрение кассации в Верховном суде тянулось бы четыре месяца, а то и полгода. Исход ее был на 99,9 % предрешен, и процедура только тормозила меня в тюрьме. Психиатрический «срок» начинался со дня прибытия в СПБ, так что время ожидания просто терялось из жизни.

Со своей стороны, Тершуков предложил написать надзорную жалобу о пересмотре дела в прокуратуру, что не приостанавливало действия определения суда — пусть шанс на удачу и был столь же ничтожен. На этом мы снова согласились.

В тюрьме я собирал в памяти все, что читал о Казанской спецпсихбольнице МВД — Казанской СПБ. Знал я о ней — как и вообще тогда все — почти ничего.

Было известно, что Казанская тюремная психбольница — так она именовалась при Сталине — стала первой из ТПБ. Ее создали в 1935 году, огородив несколько отделений древней дореволюционной психбольницы. Про довоенные времена ничего не известно, кроме того, что оттуда из заключенных не выходил никто — ну, и все они сидели по статье 58 УК, то есть были «контрреволюционеры».

За военные годы почти все заключенные ТПБ «освободились» в могилу — голод и холод убивали вернее пулеметов. В 1941 году в Казанскую ТПБ попал художник Василий Ситников. Ситников выжил только благодаря тому, что получал дополнительное питание за выполнение различных грязных работ — от чистки замерзших экскрементов в туалетах зимой до захоронения покойников [63] Через несколько лет мне это расскажет сам Ситников, с которым мы будем почти соседями в Нью-Йорке. Ситников будет вспоминать прошлое с мефистофельскими усмешками, но все же в итоге голос сорвется — так что придется выпить водки. И мне тоже. .

Другим источником питания для Ситникова была гнилая картошка, которой кормили свиней на ферме, устроенной врачами якобы для благих целей питания заключенных. Заключенным, конечно, не доставалось ничего, кроме копыт, да и то изредка — так что работавшим на ферме, чтобы выжить, в свою очередь приходилось обворовывать свиней. Если кого-то за кражей гнилой картошки ловили, то сразу отправляли на вязки — и на верную смерть.

В послевоенные годы ситуация чудесным образом изменилась. В 1952 году в Казанскую ТПБ привезли актера Владимира Гусарова. Гусаров сгусарил в ресторане «Савой», спев «Интернационал» и обругав кого-то из клиентов «сталинскими выблядками». Не будь его папа первым секретарем Компартии Белоруссии, Гусаров уехал бы на Воркуту — а так отбыл два нетяжких года в Казани.

ТПБ к тому времени выглядели некими загадочными островами ГУЛАГа, условия на которых отличались от лагерей примерно так же, как пятизвездочные отели на Мальдивах отличаются от современных зон. Питание стало нормальным, передачи были почти неограниченными, ну, и лечения тоже не было — просто за отсутствием психотропных средств. «Лечили» валерьянкой и бромом, была распространена «сонотерапия» — когда заключенного по две — три недели накачивали снотворным. Эффект, конечно, был нулевой.

Смысла этого «безумия» с первого взгляда понять нельзя. В каждом лагере на каждом острове обширного «архипелага» сидели по несколько «городских сумасшедших», которые быстро умирали на общих работах или в «мертвецких» — бараках для инвалидов. Еще в 1938 году в пересыльном лагере под Владивостоком умер от душевной болезни Осип Мандельштам. (Мандельштам страдал манией преследования и боялся, что в пищу ему добавляют яд. Он воровал чужие пайки, за что был бит смертным боем.) При этом несколько сотен «избранных» душевнобольных в Казанской ТПБ «наслаждались» приемлемым питанием и даже не обязаны были работать.

Однако, как и во всяком безумии, в этом тоже была своя система. Можно догадаться, что розовый «либерализм» архитекторов ТПБ диктовался в первую очередь интересами администрации лагерей. Душевнобольной может быть опасен. Он целеустремлен и хитер — так что для него охрана не охрана — а топоры и прочие смертельные орудия в лагерях были доступны всегда. Иметь рядом с собой источник смертельной опасности не хотелось никому.

Другой причиной — и, возможно, более важной — было то, что к тому времени ТПБ стали спасительным островом ГУЛАГа для номенклатуры. Их она создала для себя и «своих», чтобы защититься от репрессий.

Вместе с Гусаровым в Казанской ТПБ сидели адмирал Лев Галлер, обвиненный в шпионаже в пользу союзников во время войны; племянник жены Молотова — Дмитрий Лешнявский [64] По источникам, иногда Вешнявский. ; сын судьи на процессе Зиновьева — Каменева Юрий Никитченко. С 1953 года в Ленинградской ТПБ сидел генерал-лейтенант, начальник штаба при Жукове Иван Варенников (пробыл там меньше года — умер Сталин). Так же, как и Гусаров, все эти люди были в статусе VIP.