Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

— И политические тоже?

— И политические. Вот Андрей Калишин больше года сидел.

Это был тот самый Калишин, который взорвал памятник в Самаре. Его признали невменяемым (подельник Иван Извеков, некогда обитавший со мной рядом в самарской тюрьме, получил восемь лет). Вся эта информация ничем не радовала.

Нас не поили всю ночь, не выводили в туалет. Утром не выдали ни пайки, ни каши. Наконец, надзиратель вызвал меня и еще троих зэков, и все вместе мы отправились в психиатрический корпус. Там нас встретили санитары.

Это были люди в черной зэковской униформе, сапогах и странных для тюрьмы черных беретах. Санитары из заключенных — советский вариант капо немецких концлагерей. По всей видимости, психиатрический корпус СИЗО-2 был копией СПБ, и, как в СПБ, душевнобольными здесь тоже командовали осужденные уголовники.

Как только надзиратель ушел, капо грубо принялись за шмон, ускоряя дело руганью и тычками. Всех обыскали, отобрали ручки, карандаши, почтовые конверты — «не положено». У меня отобрали книги и долго пытались выдернуть из сапог супинаторы, которых там не было уже с Бутырской тюрьмы.

После этого отвели в предбанник и заставили стричься. Я отказался: специально только недавно постригся в Сызрани, и волосы еще не отросли на полпальца. Тюремные правила разрешали иметь волосы до двух сантиметров длиной, что я и объяснил. Капо как будто бы с этим согласились.

Всех затолкали в баню и закрыли тяжелую металлическую дверь. Через минуту она распахнулась, и капо вызвал меня наружу. «Что ему надо?» — еще шевельнулась в голове полусонная мысль. Я вышел. Это оказалось ошибкой.

Дверь тут же захлопнулась за спиной, и сильный удар буквально меня в нее впечатал. Это помогло пару секунд продержаться на ногах. Абсолютно голый, мокрый, уставший и без очков, я размахивал руками, стараясь попасть в одну из напиравших черных теней.

Они, конечно, сбили меня и оттащили в середину предбанника, где снова принялись избивать — уже ногами. Не в силах сопротивляться, я смог только свернуться в позу эмбриона, закрывая от ударов голову и лицо.

Спина оставалась открытой — с размахом они били сапогами и по почкам. Пару раз достали и до лица — один удар пришелся в глаз, другой разбил губы, кровь заполнила рот соленой струей.

Капо пытались развернуть меня навзничь — чтобы бить по гениталиям. Один встал сапогами на коленки, другой — на ступни (и сломал мне сустав большого пальца ноги, как выяснилось позднее).

Спасение пришло неожиданно.

Никогда бы не поверил, что оно может явиться в виде пяти ментов с дубинками — опергруппы быстрого реагирования СИЗО. Оказалось, что кто-то из капо нажал красную кнопку вызова опергруппы. Я так и не узнал, кто и почему это сделал — то ли со страха, то ли догадался, что зверство зашло уже слишком далеко.

— Что происходит? — услышал я сквозь звон в ушах.

— Стричься не хочет. Сам набросился на нас, как начал кидать… — врал старший капо и показывал какие-то повреждения.

С трудом я кое-как поднялся, перед носом маячила надзирательская дубинка.

— Почему не сказали, что здесь свои правила — не СИЗО? — плевался я кровью в сторону капо. — Тогда бы без разговора подстригся…

Старший мент посмотрел на меня, хилого и голого, и на капо. Даже без очков было заметно, что капо он не поверил. Меня он не знал, но свой «контингент», кажется, изучил отлично.

— Быстро стричься! — скомандовал он.

Капо усадили меня на табуретку, больно вывернув за спиной руки. Машинкой сбрили волосы на голове и бороду. Парикмахер с силой и удовольствием вдавливал машинку в голову, стараясь, чтобы тупые зубья машинки захватили побольше кожи. В зеркало свою голову я увижу только через несколько дней. Она будет похожа на кочан капусты, побывавший в руках неумелого повара. Той же машинкой обрили почти голые подмышки — из-под них моментально потекла кровь.

Все так же, держа за вывернутые руки, лишь криво напялив на лицо очки, абсолютно голого повели на второй этаж наверх. Там сразу втолкнули в узкую комнату — процедурку.

Перед медсестрой — женщиной в белом халате — на столе уже лежали два полных шприца. Большой на пять кубов и еще один маленький. Укола маленького шприца я не почувствовал, но жидкость из большого обожгла кислотой. Ощущение было примерно таким, как если бы взвесь битого стекла впрыскивали в ягодицу.

Уже в коридоре дали надеть холщовые тюремные кальсоны и рубаху — но не более того. Дали свернутые матрас, одеяло и подушку и повели куда-то далеко по сумрачному коридору. Я шел и чувствовал, как стремительно яд охватывает тело, превращая его в бессильный комок плоти. За поворотом коридора матрас выпал из рук, дальше я тащил его по полу, ухватив за угол, а сам держался за стену, стараясь не упасть.

— Начальник! Нет мест! Даже под нарами занято! — протестовали зэки в камере, но дверь уже закрылась.

— Что вкололи? — спрашивали зэки. — А, галоперидол с аминазином. Коктейль Андропова… Похоже, что они сами уже все попробовали этот «коктейль».

— Теперь держись…

Мест, действительно, не было и под нарами. Я бросил матрас под стол и рухнул. Было холодно, на то, чтобы натянуть одеяло, уже не хватило сил. Я провалился в бред.

Это был странный и тяжелый бред, похожий на сны, однако боль была реальна, и все видения — болезненны. Я то пробирался в темноте какой-то пещеры, сильно раздирая себе локти и колени об острые камни, то зачем-то карабкался по шершавой коре огромного дерева наверх, царапая грудь и живот. Временами казалось, что стою в холодной воде — наверное, голые ноги просто замерзли. Потом оказывалось, что это не вода, а лед — ноги крепко вмерзли, и двинуть ими даже на миллиметр было невозможно. От холода по ногам пошли темно-синие трупного цвета пятна.

Потом они становились горячими, внутри тлели очаги огня. Его не было видно, но под кожей бегали красные плашки, причинявшие сильную боль. Несколько раз я приходил в себя, в бреду казалось, что я в гробу и в крышку молотками заколачивают гвозди.

— Я живой! — хотелось крикнуть. — Не закрывайте!

Очнувшись, я снова слышал этот стук — сокамерники громко стучали костями домино по столу прямо над головой. И снова бред. Я шел по пустыне, раскаленный песок жег ступни. Песок набился в нос и в рот, обжигал слизистые, я задыхался.

Новый бред. Я как бы очнулся. Огляделся из-под стола. Все та же камера — но она была абсолютно пуста. Не было никого, ни одного человека. В том бреду нос был сильно заложен. При каждом вдохе воздух царапал сухое горло. Что-то еще затыкало рот, мешая дышать. Рукой я попытался вытащить непонятный предмет, он не поддавался. «Это язык», — наконец добралось в мозг. Да, это был абсолютно сухой и нечувствительный язык, который я держал пальцами.