Сева Новгородцев - Настоящий джентльмен. Часть 1

— Mille grazie! — кричал я ему вдогонку. Он только помахал мне рукой из окна.

Неведомый итальянский друг! Я помню твою помощь и теперь, сорок лет спустя! Бог даст тебе во всем удачи, хороший человек!

Мы постепенно обрастали итальянскими словами. Ринат каждый день отправлялся в булочную, где произносил свою коронную фразу «mezzo pagnotto!» Mezzo — значит «половина» (полбуханки в день нам вполне хватало), а pagnotto — это традиционный деревенский хлеб, замешанный не на дрожжах, а на закваске. Такую закваску итальянцы называют pasta madre — «материнское тесто». Это продукт, приближенный к вечности. Если закваску регулярно обновлять, она может жить десятилетиями. Есть пекарни, в которых закваске больше ста лет. Хлеб получается ароматный, с легкой кислинкой. Корка у него снаружи толстая и хрустящая, а мякоть упругая, ноздреватая. Нечто подобное я потом встречал только во французской глубинке, в горах на лыжном курорте.

Галочкин лексикон тоже пополнился двумя выражениями: basta cosi и possibile combiare. Первое (basta cosi — «хватит, достаточно») она употребляла в продуктовом магазине, а второе (possibile cambiare — «можно поменять?») — в магазине промтоварном, на дешевых развалах. Перед входом на широком лотке грудой навалены уцененные вещи, обычно по одной цене. Можно приложить к груди, прикинуть, но померить негде. Едешь домой, убеждаешься, что купил не то, снова идешь в магазин и говоришь «possibile cambiare?». Понятно, что все правила грамматики и хорошего тона тут начисто отсутствуют, зато понятно и удобно.

В этом понятном удобстве коренятся основы языка «пиджин». Он зародился на стыке общения англичан с китайцами в Кантоне XVII века. Само слово «пиджин» — это слово «бизнес» в китайском исполнении. Языков «пиджин» — великое множество. Например, русские поморы торговали с норвежцами и выработали так называемый «руссенорск», который до сего дня сохранился на Шпицбергене. Например: «Moja pa tvoja» — «Я говорю на твоем языке», «Kak sprek? Moje niet forsto» — «Что ты говоришь? Я тебя не понимаю».

Английский «пиджин» необычайно расцвел в Африке, поскольку разные племена и народности на нем общались — иначе просто не договориться. Колонизаторы сначала от него отмахивались как от неграмотной тарабарщины, как от варварского коверкания великого языка Шекспира, потом вынуждены были принять его на вооружение, а в 2017 году Всемирная служба Би-би-си начала вещание на африканском «пиджине». Полагаю, что для этого набрали лучших специалистов, а особо продвинутых назначили редакторами, которые теперь указывают молодым журналистам их ошибки произношения или синтаксиса. Наверняка возникают споры — это чистый «пиджин» или нет.

Если бы мы задержались в Италии подольше, то Галочка вполне могла бы стать родоначальником еще одной разновидности «пиджина» — русско-итальянского. Вернее, дальше развивать основы, заложенные в фильме «Бриллиантовая рука» с его бессмертной цитатой «Russo turisto, oblico morale!»

Был свой «пиджин» и в Италии, он гнездился в Трастевере. Мы жили у впадения реки Тибр в Тирренское море, но река также пересекает и Рим. В излучине Тибра, южнее Ватикана, расположен район Трастевере («за Тибром»). Когда-то очень давно, в VIII веке до нашей эры, здесь жили враждебные племена этрусков, потом лет триста спустя сюда устремились рыбаки, ловившие неводом. На стыке тысячелетий из неспокойного ближнего востока в Рим хлынули беженцы — евреи и сирийцы. Поначалу добраться сюда можно было только через деревянный мост на сваях. Беднота строила свои лачуги где и как попало. Общались на смеси латинского со всеми остальными языками. Римляне называли их Trasteverini.

В средние века район был покрыт сетью узких кривых улочек, здесь селились мастеровые, художники. Даже сегодня по многим улицам Трастевере на машине не покатаешься, на тихих пешеходных переходах стоят ресторанные столики, вокруг — старинные, элегантно обветшавшие здания. Места обжитые, намоленные.

Здесь, на крохотной Vicolo del Piede, в низком облупленном доме, был единственный тогда в Риме кинотеатр «Паскуино», показывавший фильмы на английском языке. Проектор был один, так что когда бобина с пленкой кончалась, в зале зажигали свет, пока кинотехник заряжал следующую часть. Последний раз я такое видел в 1951 году в станице под Уманью, куда приезжала сельская кинопередвижка.

Каждое воскресенье я торговал на барахолке «Американо», что-то отдавал на ведение хозяйства, но кое-что заначивал — сугубо на культурные нужды. Галочка обзавелась знакомыми и по вечерам занималась любимым делом — резалась в карты на кухне в табачном дыму. Если честно, я и в эмиграцию-то уехал от такого времяпровождения в Ленинграде, поэтому с чистой совестью уходил, садился в машину и ехал в свое «Паскуино».

Обычно выбирал автостраду, которая начиналась в древней пиниевой роще. Небосвод еще светился пурпуровыми разводами заката, а у дороги, на открытой площадке, местные жрицы любви устраивали театр. Они сваливали в большую кучу ящики из-под овощей, картонные коробки, всякий деревянный хлам и зажигали огромный костер. Языки пламени вздымались до верхушек деревьев, в небо летели искры, а путаны, стоя у огнища, принимали самые зазывные позы.

Вот они, корни итальянского неореализма, дошедшего до нас в СССР через фильмы Лукино Висконти, Роберто Росселини, Витторио де Сики, Федерико Феллини. Режиссеры буквально подбирали то, что валялось под ногами, но снимали свои картины с любовью и сочувствием. Остальное дописали кинокритики.

Я доезжал до Трастевере, ставил «жучка» на каком-нибудь пустыре и дальше шел пешком. На подходе к «Паскуино» всегда проходил мимо ресторана «Grazia e Graziella». Теплыми вечерами столики, накрытые белоснежными крахмальными скатертями, были выставлены на улице. Натертые до блеска бокалы, вилки и ножи, графины с красным вином, неторопливая беседа, сдержанный смех…

Я тогда дал себе слово, что когда-нибудь, когда я разбогатею, приеду сюда и так же, как они, поужинаю. Это я выполнил десять лет спустя, летом 1987 года.

А тогда моим ужином по выходу из душного кинозала был кусок пиццы, которую продавали через окно квартиры на первом этаже. Пиццу делали не круглую, а квадратную, по размеру противня, а потом ее нарезали на куски. Стоила она как билет в кино — одну милле лире . Вкуснее этой пиццы я больше никогда и нигде не ел.

Когда мы уезжали, Ринату было 7 лет. Он успел одну четверть посидеть в первом классе, но о советской школе никогда не вспоминал — видимо, в его памяти следа она не оставила.

У меня школа вызывала не самые лучшие воспоминания, поэтому я радовался за сына — пусть погуляет на воле. От нашей однокомнатной квартирки до Тирренского моря — только дорогу перейти. Песочный пляж, но песок вулканический, почти черного цвета.