Сева Новгородцев - Настоящий джентльмен. Часть 1

Однажды Джорджио вызвал меня на встречу в филиале школы в EUR. EUR, или Esposizione Universale di Roma, — обширный комплекс, построенный по указанию Бенито Муссолини на юго-западе Рима для Всемирной выставки 1942 года. Дуче тогда хотел показать миру воплощенную в белом камне идею новой Римской империи, пронизанную патриотическим пафосом труда, в двадцатую годовщину фашизма.

Слово «фашизм» только после немцев стало бранным. У итальянцев фашизм («союз») восходит к древнему латинскому fascis — «прутья, розги». Их связывали в пучки, «фашины». Эти фашины вручали ликторам, почетным стражникам римских магистратов.

Магистрат имел право применить телесное наказание к кому угодно, ликторы вынимали розги из пучка и секли виновного. В военное время в фасции втыкали топор и магистрат своей властью мог назначить смертную казнь.

Надо ли говорить, что у русского человека за границей эти розги и топор вызывали в душе чувство чего-то близкого и родного. Весь квартал Всемирной выставки был пронизан духом знакомого с детства социалистического реализма. Отовсюду на тебя глядели бесстрашные воины и неутомимые рабочие, продолжатели завоеваний полуторатысячной истории Рима.

Думаю, что мой художник Марио, горячий и убежденный коммунист, чувствовал здесь себя неуютно. Во всяком случае, в назначенное время он не появился. Прошло полчаса, час. Я пил бесчисленные чашки эспрессо, которые мне подносили Джорджио или его помощница. Истекли два часа, потом три. После четырех часов бесплодного ожидания я слегка разозлился и напрямую спросил Джорджио — что происходит, где, в конце концов, Марио? «Senti, Seva, — ответил Джорджио, — Mario è un artista, un italiano e un romano!» («Послушай, Сева, — Марио художник, итальянец и римлянин!»)

Так я его тогда и не дождался. Потом были еще две или три встречи, но стало ясно, что иллюстрации к учебнику Марио не закончит.

Лет через десять я узнал, что Джорджио скончался, не дожив до 47 лет. Следы книги затерялись, лежит она теперь где-нибудь в пыльном архиве, и никто не оценит искрометного таланта автора, то есть меня, сочинявшего смешные диалоги. Копии текстов у меня не осталось, но попробую по памяти восстановить один из уроков — об уменьшительных суффиксах.

По улице идет женщина, нагруженная тяжеленными продуктовыми сетками. Мимо не торопясь идет парень.

— Молодой человек, вы не поможете мне сеточку поднести? Тут совсем недалеко. У моего Вовочки сегодня день рождения. Я ему купила колбаски, сырку, ветчинки.

— Далеко еще идти?

— Да нет, прямо здесь, за углом. Хочу сделать ему салатик, нарежу огурчиков, помидорчиков, поджарю картошечки с лучком. Вовочка любит жареную картошечку…

— Да уж, ваша сеточка с полпуда! Скоро придем?

— На сладкое купила конфеток, тортик, чтобы чайку попить. Ну и, конечно, водочки пол-литра.

— Ребенку — водочки?

— Вовочка не ребенок, ему 30 лет исполняется.

— Так что же вы его Вовочкой называете?

— А как же — он ведь мой сыночек!

Я люблю ночное звездное небо, а вот астрономию терпеть не могу.

Началось это в высшей мореходке. На лекциях по астрономии нас учили, как по положению звезд на небе определять место судна в океане. Секстантом замеряешь углы двух светил над горизонтом. Делать это лучше с помощником, потому что момент измерения надо знать до секунды. Ошибка в одну секунду времени даст смещение результата по карте на одну морскую милю (1852 метра). С включенным секундомером в руке, повторяя вслух, чтобы не забыть, результаты замера, штурман мчится на мостик, записывает все в журнал и принимается за вычисления.

На наших уроках в классе романтической части этого процесса — звезд и секстанта — не было. Были только толстенные астрономические таблицы со столбцами шестизначных цифр. По этим таблицам, в несколько этапов, надо было делать вычисления. Вручную, с карандашом в руке. Помню, что корпеть над цифирью приходилось минут пятнадцать. Я себя дислексиком не считаю, но эти циферки расползались во все стороны, как тараканы. Держать их в поле зрения и делать бесконечные сложения и вычитания без ошибок у меня не получалось никак.

Преподаватель был этим очень расстроен. Он был поэтом своей профессии, небесную сферу называл не иначе как «Сфера Небесная», при этом голос его становился сладким и умильным. Почему у курсанта, который неплохо понимает теорию, ничего не выходит на практике?

Вопрос был задан мне напрямую. Я разозлился, не подавая виду. Не могу же я объяснить уважаемому профессору, что, во-первых, не надеюсь когда-нибудь применять на практике эти обскурантистские методы, а во-вторых, что на копание в шестизначных столбцах у меня не хватает терпения: не верю я в это дело. Сделав жалостливое лицо, я отвечал, что страдаю от ограниченных способностей и рад бы показать хороший результат, но… При этом я надеялся, что преподаватель поймет намек, хотя бы потому, что дурак никогда не признает, что он — дурак.

Но профессор намека не понял, он принял мое признание в собственной тупости за чистую монету и стал относиться ко мне с сочувствием, как к слабоумному. Этого я не смог простить ни ему, ни его научной дисциплине. Тогда же я понял, что если тебя считают идиотом, то ты и ведешь себя как идиот.

То же самое происходило у меня с Галочкой. Она давно окрестила меня «крокодилом» — видимо, чтобы еще ярче оттенить собственную красоту, — а теперь еще при каждом удобном случае подчеркивала мое жалкое ничтожество.

Я пытался выкарабкаться из этого положения, но увязал все глубже.

Например, мужчина за рулем своего авто — это хозяин положения. Он рулит направо и налево, едет то быстро, то медленно, предлагая спутнице полюбоваться видами за окном. Мы ехали по безлюдной автостраде, в итальянской ночи, под синим бархатным небом, усыпанном алмазами. После жаркого дня природа выдыхала накопленные ароматы. Лицо Галочки приняло мечтательное выражение. Я почувствовал, что у меня есть шанс.

И тут «жучок» начал чихать и сбавлять скорость. Мотор заглох. Фары погасли. На фоне наступившей тишины громко запели ночные сверчки.

— Что случилось? — спросила Галочка.

Мне пришлось, к своему стыду, признать, что в баке кончился бензин.

— Пи*дюк! — сказал Галочка с чувством. — Как же мы домой попадем?

До дому было километров тридцать. На ночном шоссе было пусто, кругом ни огонька, только темные леса и поля. Перспектива ночевки в холодной машине подстегнула Галочкино красноречие. Мой семейный авторитет летел куда-то в преисподнюю под звуки непечатной лексики.

Тут на горизонте блеснула точка света. В нашу сторону ехала машина. Я бросился на середину шоссе, замахал руками. Машина остановилась. Я как мог объяснил итальянцу наше бедственное положение. «У тебя есть буксирный трос?» — спросил он. Буксирного троса у меня не было. Итальянец немного подумал, потом подал назад и встал за нами, бампер к бамперу. «Я буду толкать, — сказал он, — а ты выруливай». Так мы и поехали, километр за километром. Минут через двадцать, которые мне показались вечностью, засветились огни бензоколонки. Итальянец подтолкнул нас прямо к заправке и поехал себе дальше.