Сева Новгородцев - Настоящий джентльмен. Часть 1

Чиновник покрутил головой по поводу такого совпадения.

— Hai figli? (дети есть?)

— Si, — отвечал я, — ho un figlio, Renato (у меня сын, Ренато).

— А! — воскликнул чиновник. — И я тоже Ренато!

Произошла еще одна случайность — русский мальчик с татарским именем в одночасье превратился в итальянца.

Тут уж лед окончательно тронулся, наша беседа стала непринужденной, и мы расстались почти приятелями. Я вышел из каменных недр квестуры с чувством, которое испытывает капитан парусника при попутном ветре.

«Settimana prossima» — многозначительно сказано было мне на прощанье. То есть приходи на следующей неделе, все будет готово.

Как это у Пушкина: «Летит, надеждой окрыленный…» («Руслан и Людмила», песнь шестая). Так и я летел домой, чтобы сообщить Галочке и Ринату, что все в порядке и мы уедем через несколько дней.

Настала следующая неделя, «и в Рим я полетел, надеждой окрыленный…»

В приемной квестуры сидело человек двести, новые просители все время прибывали. Я смотрел на них с сожалением — я-то сегодня получу паспорта, а неизвестно сколько им тут, бедным, сидеть. Очередь двигалась медленно. Прошел час, два, три часа. Наконец, назвали мое имя. Зайдя в зал, я пытался глазами найти своего знакомого, но не увидел его. Меня подвели к столу, за которым сидел другой чиновник. Он переспросил мое имя и фамилию, порылся в каких-то списках и развел руками.

— No! — сказал он. — Non ce! (ничего нет!) И, увидев мое обескураженное лицо, добавил в утешение, покрутив рукой: «Settimana prossima!»

Так начались мои итальянские хождения по мукам. В глубинах бесконечных комнат и коридоров, где в торжественной тиши сидели тысячи бюрократов, шли медленные, неостановимые процессы, как в глубине тектонических плит Земли. Казалось, сам воздух был насыщен какой-то служебной тайной, разгадать которую смертным не дано.

Каждую среду я ехал из Остии электричкой в Рим, на вокзале Термини пересаживался в метро. Красная ветка, две остановки до Piazza Barberini. Потом пешком по длинной, мощеной древним диабазом Via Delle Quattro Fontane (Четырех фонтанов) до улицы Святого Виталия, раннехристианского мученика, похороненного заживо в IV веке. Здесь, в глубине квартала, и стоит квестура.

Попав в Рим, я многое понял о родном Ленинграде-Петербурге. Питер начинался как итальянский проект. Первым на пустынных брегах Невы появился Доменико Трезини. Он построил Петропавловский собор, летний дворец Петра, здание Двенадцати коллегий, Александро-Невскую лавру.

Позже появились отец и сын Расстрелли. Сын, Франческо, создал Зимний дворец, Строгановский, Воронцовский, Екатерининский дворцы в Царском селе. Большой Петергофский дворец и Смольный монастырь. За ними последовал Антонио Ринальди, ставший придворным архитектором при Елизавете, он создал Мраморный дворец, Князь-Владимирский собор, храм Святой Екатерины на Невском.

Екатерина Вторая пригласила в Петербург 35-летнего Джакомо Кваренги на должность архитектора двора Ее Величества. Он построил Эрмитажный театр, Академию наук, Конногвардейский манеж, Мариинскую больницу, Смольный и Екатерининский институты благородных девиц, Александровский дворец в Царском селе.

Карла Росси в Россию не приглашали. Пригласили его мать, балерину. 12-летний Карл приехал с ней. Юношей вернулся в Италию учиться архитектуре, возвратившись в Петербург, продолжил учебу у другого итальянца на русской службе — Винченцо Бренны, построившего Михайловский замок для Павла Первого. Карл Росси создал Михайловский дворец с площадью Искусств, Сенатскую площадь с Сенатом и Синодом, Александринский театр и улицу (сейчас улица Зодчего Росси), здание Главного штаба на Дворцовой площади.

Все эти имена и постройки я штудировал на курсах гидов-переводчиков иняза зимой 1967 года и теперь, почти десять лет спустя, вспоминал выученное и узнавал знакомые архитектурные черты в массивных зданиях Рима.

Приходя в квестуру, я как будто возвращался в Ленинград. Толстые стены, непробиваемая бюрократия, все знакомое и близкое, только кошками не пахнет.

Проснулись старые привычки. В Союзе я спасался от советской действительности английскими книжками карманного размера. Я тогда носил отцовское кожаное пальто, полученное им еще во время войны по «ленд-лизу». Пальто был потертое, с заломами от многолетней носки. Каждый год я носил его в мастерскую, где работницы красили кожу едко пахнущей коричневой нитрокраской. Некий американский буйвол отдал свою жизнь и шкуру, подарив ее отцу, а потом и мне. Вещь была пуленепробиваемая, прочная, как панцирь черепахи.

Я и жил в нем как черепаха — на гастролях это был мой домик, этим пальто я укрывался в холодных номерах сибирских гостиниц, в этом пальто я был неуязвим в давке — гладкая кожа позволяла проскальзывать сквозь толпу, как теплый нож в масле.

В кармане всегда лежала английская книжечка из тех, что удавалось достать. Входя в переполненный троллейбус или поезд, я доставал ее из кармана. Откроешь на заложенной странице — и ты в другой жизни, нет никакой советской власти, кумачовых транспарантов и портретов членов ЦК КПСС. Этот испытанный способ я стал применять и в очереди полицейского управления.

Я по-прежнему исправно ездил туда каждую неделю, высиживал несколько часов в очереди, попадал к новому чиновнику и получал сакраментальный ответ — «settimana prossima!».

Чувствуя себя неудачником и последним идиотом, я плелся домой в Остию.

— Ну что? — спрашивала Галочка, выходя из кухни на улицу.

— Пока ответа нет, — отвечал я, стараясь сохранить достоинство.

— А как же Славинский? — неизменно спрашивала Галочка, подбоченясь.

Фима Славинский, литературный переводчик из круга ленинградских поэтов, незадолго до этого благополучно получил итальянский документ и уехал из Рима на Би-би-си.

Кончился август, туристы стали разъезжаться, Остия постепенно пустела. В электричке народу поубавилось, у окна можно было найти место и смотреть на проплывающие пейзажи. Жара спала, и я стал ходить от вокзала Термини до квестуры пешком. Хотелось замедлить бег времени, растянуть его, как во сне. Появилась смутная мысль, что дело наше вообще встало из-за спешки, торопливого наскока. У системы свои законы, она не любит суеты и осаживает ретивых.

В конце сентября, когда пошел четвертый месяц моих еженедельных походов, я как обычно сидел в очереди и читал вынутую из кармана английскую книжку.

«Вы говорите по-английски!» — сказал поставленный голос с американским акцентом. Рядом со мной сидел мужчина примерно моих лет, блондин приятной наружности с песочными усами. Разговорились. Джоэль — так звали моего собеседника — оказался баптистским пастором из Техаса, он пришел за рабочим разрешением для семейной няни, католички из Филиппин. Служба у него была странная — в кинокомиссии Ватикана. Узнав, что я из СССР, он с жаром сообщил мне, что в его коллекции есть четыре научно-популярных фильма, уже дублированных на русский. «Давайте покажем их вашим эмигрантам», — предложил он.