Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Троих «молодцев»-основателей надо назвать особо.

Владимир Антипин (Пашеко), басист и оркестровщик.

Борис Самыгин (Большой Белый), ритм-гитара.

Евгений Маймистов (Ляпка), ударные.

Свое прозвище Пашеко получил из польского фильма «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1965). В фильме монахотшельник приказывает своему подопечному, страшному на вид одноглазому детине, из которого он изгоняет бесов: «Пашеко, Именем Господа нашего заклинаю тебя, расскажи свою историю!» И детина, до этого гримасничавший и завывавший страшным голосом, вдруг принимает вид абсолютно светского человека и любезным тоном начинает: «Родился, значит, я в городе Кордове…»

Говорили, что это был один из любимых фильмов Луиса Бунюэля. Великий испанский кинорежиссер в книге воспоминаний «Мой последний вздох» признался, что видел эту ленту три раза. И добавил: «Что случается со мной крайне редко».

Боря Самыгин (Большой Белый) был человеком осведомленным, начитанным и не лишенным снобизма. Ему, по негласному уговору, позволяли не церемониться, называть вещи своими именами, рубить с плеча. Белый стоял на защите хорошего «фирменного» стиля, он бился с неизбежной, лезшей изо всех щелей советской безвкусицей и компромиссом. В этой придуманной им самим роли Борю иногда заносило, он витийствовал и поучал, порой понимая, что заходит слишком далеко, но уже был не в силах остановиться.

Женя Маймистов (Ляпка) — примиритель конфликтов и друг всех девушек планеты. Девушки отвечали ему взаимностью, на гастролях провожать Ляпку приходили малыми табунами. Слово «табун» не случайно. Ляпка называл девушек «конями», а мы его за это звали «знатным коневодом».

На репетиции «молодцев» приходил их администратор, Григорий Яковлевич (Гриша) Гильбо, лысоватый, плотный, уверенный в себе человек с глазами навыкате и легким нервным тиком лица. В тот день, снявши пиджак, он явил нам чудо кройки и шитья — рубашку в мелкий цветочек, у которой углы воротничка длинными ушами спускались до груди, заканчиваясь пуговицами где-то у сосков. Видимо, это была попытка скопировать американский стиль button down.

— Что это у вас, Григорий Яковлевич? — спросили мы с затаенной издевкой.

— Как что? — ответил Гильбо, с гордостью оглядывая артикул. — Баден-баден!

Музыканты или певцы за пределами своей музыки и песен — подчас совершеннейшие овцы, которым нужен пастырь. Гильбо был для «молодцев» таким чабаном, но пас он не одну отару. Никто не знал, сколько коллективов было на его попечении. Известно только, что он таинственно исчезал посреди поездки, иногда надолго покидая ребят. Овцы роптали на пастыря, тот отговаривался тем, что платит обещанное.

Перед отъездом на гастроли Гильбо вызвал меня на серьезный разговор. «Ребята талантливые, — сказал он, — но без руководителя они пропадут. Я уже говорил с ними, все согласны. Хочу предложить тебе стать руководителем». Я попросил время подумать.

В конце лета 1970-го «прогрессирующий компромисс» в оркестре И. В. Вайнштейна метастазировал все шире. На гастроли в СССР приехала известная польская певица, и Ленконцерт послал нас ей аккомпанировать. Срочно нужны были оркестровки, репетиции: певицу, как гостя, надо развлекать и ублажать.

Эта роль выпала мне, по должности. Я был разведенным, одиноким волком и уж не помню, как оказался с этой польской дивой в постели. Эти личные отношения были глубоко служебными. Я представлял оркестр, Ленконцерт, страну. Честь мундира ивсе такое. Недели через две от этихолимпийских усилий в соревнованиях с Польшей я впал в депрессию и стал самому себе глубоко противен.

Пришла пора менять подлодку, тем более что обещанные два года верности за освобождение от службы истекли. Гильбо договорился с Читинской филармонией о приеме меня на работу руководителем ансамбля «Добры молодцы» и дал телеграмму: «ВЫЕЗЖАЙ АСТРАХАНЬ ПРИНИМАТЬ ДЕЛА».

В Астрахани Гильбо встретил меня, привез в гостиницу, потом на площадку. Я немного репетировал в Ленинграде и потому сразу вышел на сцену. Ребята рассказали, что за кулисы уже приходили из местного управления культуры, интересовались, «почему музыканты работают в пальто». В пальто, то есть в молодецких кафтанах, были четверо, остальные — Янса, Серега Герасимов, гитарист Коля Резанов — надели пиджаки цвета морской волны, сшитые неизвестно когда и неизвестно для кого.

Концерт катился весело, как колымага по ухабистой дороге. В первом отделении — обработки народных песен; во втором — дозволенный «попс». В финале мне, по чину, пришлось представить публике всех участников поименно, а Ляпка из-за барабанов громко объявил в свой микрофон: «Руководитель ансамбля Всеволод Левенштейн!»

Я почувствовал, как по залу будто волна пробежала или внезапно, словно налетевшим легким ветерком, на гладь вод нагнало рябь. Фамилия Левенштейн для руководителя сказочных былинных добрых молодцев явно не подходила. Чисто стилистически, чисто семантически. Да и чисто исторически тоже. Известный факт — ну не было в глухой славянской старине Левенштейнов.

Я вспомнил теплоход «Верхоянск», стрельбу из духовика по картошке, игру в «кахей», помполита с фамилией Новгородцев. Мне тогда почему-то казалось, что он бездетный. В тот вечер я стал его заочным приемным сыном, Всеволодом Новгородцевым. В тот же день сбрил джазовую бороду, оставив только попсовые усы. Джазисты хихикали, но не язвили.

Серега Герасимов продолжал свои философские изыскания, взяв под крыло Колю Резанова. Коля обладал буйной внешностью — толстый, рыжий, конопатый, — к тому же с рыком, как у льва. У него был редкий дар: ноги в коленных суставах гнулись в обе стороны, поэтому на сцене Коля мог сделать «рок-н-ролльную стойку» — одна нога согнута коленом вперед, другая коленом назад. Катаясь на лодке в парке культуры и отдыха, Коля садился за весла, сгибая колени в обратную сторону так, что ноги спускались с сиденья вниз и стелились потом вдоль лодочного дна.

Однажды я встретил Колю на Финляндском вокзале, он шел на электричку с лукошком в руках. «Еду в лес! — громко объявил он. — По грибки, по ягодицы!» Коля любил ввернуть похабное словцо, но только в рамках народной традиции, и был в этом смысле несомненным молодцем.

Сдружившись с Серегой, Коля перенял у него склонность к несвязным звучным фразам в стиле газетных заголовков: «Голый, жестокий, трудолюбивый», — и кратким положительным характеристикам: «Приятный голос, член большой…»

Серега быстро внушил Коле, что ему надо похудеть, посадил его на диету из яблок и кефира, и наш герой за три недели из толстого веселого парубка превратился в сморщенного, худого и злобного человечка. Пиджак, сшитый на толстяка, свисал с него фалдами.