Максим Артемьев - Гюго

Восхищенный Марсель Пруст писал: «Я не думаю, что во всех “Цветах зла”... найдётся хоть одно стихотворение равное “Спящему Воозу”». И добавлял: «...это великое библейское стихотворение... не имеет никакой исторической сухости, оно вечно оживлено личностью Виктора Гюго, который воплотил себя в Воозе». Пруст посвятил этому шедевру подробный разбор буквально по строкам в одной из своих статей.

Гюго в заключительных строках «Спящего Вооза» упоминает придуманный им город Еримадеф («Tout геposait dans Ur et dans Jérimadeth» — «Всё спало в Уре и Еримадефе»), происхождение которого долго не давало покоя исследователям. И лишь в XX веке критик Эжен Марсан установил — поэт просто пошутил, создав каламбур «Jérimadeth — j’ai rime à dait», то есть «Еримадеф — я рифмую на “деф”». По-французски это звучит одинаково, хотя и пишется совсем различно. Для читателя неосведомлённого «Еримадеф» представляется вполне семитским названием.

«Сатир» — большая поэма в 727 строк, произведение со сложным аллегорическим содержанием, которое не всегда поддаётся расшифровке. Гюго предпослал ей заголовок «Шестнадцатое столетие. — Возрождение. Язычество». Но её действие происходит в мифические времена на Олимпе — обители богов, против которых восстаёт Сатир, олицетворяющий человечество. К периоду Возрождения эта раблезианская поэма отнесена, поскольку тогда западный мир вновь обретал знания о языческой античности. «Сатир» Гюго вызывает в памяти «Сатира, или Обоготворённого лешего», написанного в молодости Гёте. Эта небольшая драма в стихах в чём-то перекликается с творением Гюго — в обоих произведениях сатиру отведена роль своего рода трикстера.

Успех «Легенды веков» был громким. Флобер по выходе сборника писал в письмах своим друзьям и знакомым — Эрнесту Фейдо: «О, что за человек папаша Гюго! Чёрт подери, какой поэт! Я залпом проглотил два тома. Мне не хватает тебя! Мне не хватает Буйе. Мне не хватает понимающей публики! Мне нужно прокричать три тысячи стихов, которые ещё никто не сочинял! И не прокричать, а проорать! Ты меня не узнаешь! Держите меня! Я не помню себя от восторга. Меня впору вязать! Как же хорошо! Папаша Гюго меня перевернул с ног на голову!»; Жюлю Дюплану: «Читал ли ты “Легенду веков” папаши Гюго? Я нахожу её просто потрясающей. Эта книжища меня оглушила! Он — великий человечище! Ещё никто не писал таких стихов, как “Львы”!»; Жорж Санд: «Я полностью оглушён и ослеплён двумя новыми томами Гюго, которые только что закончил. Перед глазами у меня кружатся солнечные диски, а в ушах стоит рычание. Что за человек!»; Леруайе де Шантепи: «Только что вышла чудесная вещь: “Легенда веков” Гюго. Никогда ещё этот могучий поэт не взлетал ещё так высоко... Я вам рекомендую рыцарские истории из первого тома. Какой энтузиазм, какая сила и какой язык! Нет смысла писать после такого человека! Читайте их и насладитесь досыта, ибо они прекрасны и полезны. Но я уверен, что публика останется безразличной к такому собранию шедевров. Её уровень морали ныне совсем низок. Она думает о резине, о железных дорогах, о выставках и т. п. вещах, связанных со жратвой и благополучием, но поэзия, идеалы, искусство, благородные порывы и возвышенные разговоры ей не нужны».

И эти слова, полные такого искреннего пафоса и неподдельного восторга, пишет человек, тремя годами ранее закончивший «Мадам Бовари», шедевр безжалостного реализма, своего рода антиромантический манифест, катехизис трезвого и даже циничного отношения к жизни и искусству! Шарль Бодлер, не менее циничный, чем Флобер, так отзывался о «Легенде»: «Виктор Гюго создал единственно возможную эпическую поэму, которую мог написать человек нашего времени для современных читателей».

«Легенда веков» отразила тогдашний интерес французов к истории, когда им хотелось одновременно чего-то захватывающего, но в то же время «серьёзного». В те же самые годы Гектор Берлиоз создал свою оперу «Троянцы» — музыкальный аналог сборника, попытку представить эпос на сцене. В 1863 году вышел роман Флобера «Саламбо» — своего рода прозаическое дополнение к «Легенде». Далее у него последовали «Искушение святого Антония», а в «Трёх повестях» — «Легенда о святом Юлиане Милостивом» и «Иродиада».

«Легенда веков», став одним из шедевров французской литературы (её общий объём около 25 тысяч строк — чуть меньше, чем у «Илиады» и «Одиссеи», вместе взятых), всё-таки осталась малоизвестной в других странах (как и «Созерцания»), Несмотря на весь тогдашний престиж французского языка, эти два творения зрелого Гюго, лучшие достижения его в поэзии, не получили за рубежом того отзвука, как на родине. Это и неудивительно, они слишком французские, для их понимания необходимо интимное знание языка. Вышедшие одновременно с ними «Цветы зла» Бодлера пусть не сразу, но добились признания в силу своей радикальной поэтики. Бодлер казался открывателем новых путей, тогда как Гюго — прекраснодушным устаревшим романтиком, склонным к пафосу.

Типичен в этом отношении отзыв поэта Михаила Михайлова, знаменитого переводчика Гейне, появившийся вскоре после выхода «Легенды веков». Типичный позитивист, к тому же революционного толка, он смотрит на Гюго как на недоразумение и не устаёт его бранить самым уничижительным тоном: «Не с тем, чтобы сравнивать Виктора Гюго с Шекспиром, упомянули мы о великом британском поэте. Сравнение такое было бы смешно и нелепо. Оно показало бы только, какой Виктор Гюго пигмей перед этим титаном новой цивилизации; но это всем известно, как то, что день светел, а ночь темна. Кто не покажется в сравнении с Шекспиром лилипутом? Мы своим замечанием хотели только сказать, что законы вдохновения и творчества одинаковы как для величайших, так и для малых поэтов... на каждом шагу поражают преувеличения, эффекты, напыщенность и старания явиться оригинальным. Но оригинальности-то именно в ней и нет. Она как будто написана учеником риторики и пиитики на тему, заданную учителем... На каждом шагу встречаете вы лишние вставки, ненужные распространения, бесполезные, потому что неопределённые или уж чересчур преувеличенные эпитеты... Утомительно было бы следить за Виктором Гюго до конца по всем поэмам, аллегориям и фантазиям его книги... Вообще вся книга... кажется нам совершенно неудачной — неудачной по выбору предмета, неудачной и по исполнению. Виктор Гюго взялся, во-первых, не за своё дело: он решительно не эпический поэт, по крайней мере в стихах».

Тем не менее и за рубежом были поэты, попавшие под влияние Гюго. Стоит назвать крупного чешского поэта Ярослава Врхлицкого, чьи сборники «Эпические поэмы» и «Фрагменты эпопеи» прямо ориентировались на «Легенду веков», из которой он много переводил.

В России эквивалентом «Легенды» можно считать исторические поэмы и баллады Алексея Толстого, Аполлона Майкова, а позже, уже на рубеже веков, Константина Бальмонта. Такие их произведения, как «Василий Шибанов», «Емшан», «В глухие дни», с их передачей исторического колорита и напряжённым драматизмом, перекликаются со стихами Гюго.