Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Для существ, отмеченных печатью Каина, одиночество — одно из самых легких несчастий. В Пизе Байрон никогда не чувствовал себя таким счастливым, как это бывало с ним в Равенне. В Романье почтенные дамы Пинеты, americani, Гамба занимали его и при этом не беспокоили. В Пизе он снова очутился в маленьком английском обществе, которое немедленно стало его осуждать. Присутствие Шелли не стесняло. Даже наоборот. Чем больше он видел его, тем больше проникался к нему уважением. Он ценил его храбрость, ему нравилось смотреть, как Шелли направляет свою лодку против сильного течения Арно и свое упорство против человеческого общества. Он нуждался в Шелли, который умел решать за нерешительных. Но самое главное было то, что Шелли восхищался им: «Вселенная не так удивлялась чудным и стремительным творениям создателя, как я последнему труду этого ангельского духа, заключенного в смертный дворец стареющего тела». Но вокруг Шелли был целый мир Авелей, суровых и бездарных. Они признавали Байрона-поэта, но человек их удивлял и разочаровывал. Он был слишком человечен; внешние подробности его жизни раздражали их. Они презирали его образ жизни, его дворец, его ливрейных слуг, зверинец и обеды. Его цинизм всегда шокировал Мэри Шелли. Клэр нарисовала пизанскому обществу его портрет без всякого снисхождения. Он чувствовал все это и знал, что бессилен познакомить их с настоящим, затаенным Байроном, которого, быть может, полюбили бы. Его разговор, такой простой, когда он говорил с Шелли, с ними становился язвительным и напыщенным. И будучи не в силах уничтожить эту легенду о самом себе, он вынужденно осуществлял ее.

Дворец Ланфранка на берегу Арно был так велик, что в нем мог бы поместиться целый гарнизон, и «до того набит привидениями», что Флетчер не раз просил переменить ему комнату. По утрам Байрон с госпожой Гвиччиоли прогуливался по двору среди апельсиновых деревьев. После полудня госпожа Гвиччиоли выезжала в коляске вместе с Мэри, а Байрон в это время отправлялся кататься верхом в компании Шелли, капитана Вильямса, ирландца Таафи — переводчика Данте (который был столь же плохим наездником, как и поэтом), принца Маврокордатоса, учившего греческому Мэри, и драгунского лейтенанта Медуина, двоюродного брата Шелли. Кавалькада отправлялась на ферму, владелец которой разрешил Байрону заниматься у него стрельбой. Мишенью ставили экю, которое затем доставалось фермеру. Возвратившись домой, Байрон играл на бильярде или работал. После обеда — как и в Равенне — визит к Гамба, а затем работа до трех часов утра. Иногда вечером Тереза Гвиччиоли с братом поднимались на верхний этаж Тре-палаццо, где Шелли занимал маленькое помещение, и он читал им свои стихи. В такие вечера Медуин приходил один к Байрону и после каждой беседы с ним записывал все, что тот говорил. Байрон это знал; он любил этого наивного слушателя и мог без конца рассказывать ему о своей юности.

Все повязки мумии, испещренные знаками, развертывались для Медуина… Мэри Чаворт… Тема субъективизма в любви… «Это была романтическая любовь. Мэри Чаворт была прекрасным идеалом всего, что моя юная фантазия могла придумать несравненного, все мои сказки о небесной природе женщин я черпал из этого совершенства, в которое превращало её мое воображение. Я говорю превращало, ибо потом я видел в ней, как и во всей их породе, все, что угодно, но только не ангельские черты». Каролина Лэм… «В ней было мало привлекательного. Породистое тело было слишком худым для того, чтобы быть красивым. Ей не хватало той округлости, которую не заменяет ни изящество, ни грация». Леди Оксфорд… «Более сильной страсти я никогда не испытывал. Она приобрела надо мной, как все женщины, такую власть, что стоило большого труда порвать с ней, даже когда я узнал, что она неверна мне». Аннабелла… Тема предзнаменований. «Я припоминаю, что, когда в первый раз встретил мисс Милбенк, я оступился на лестнице и сказал Муру, который был со мной, что это плохое предзнаменование. И мне нужно было послушаться этого предупреждения. Миссис Вильямс предсказала, что для меня будет несчастным двадцать седьмой год моей жизни. Эта ворожея была права. Никогда не забуду это 2 января. Только одна леди Байрон (он произносил Байрн) и была спокойна, мать её плакала, а я дрожал, как лист».

На прогулке Медуин всегда держался рядом с Байроном, который говорил без умолку, время от времени бросая на своего Босуэлла взгляд, словно испытывающий его доверчивость. 10 декабря Байрон не захотел упражняться в стрельбе и казался грустным. «Сегодня день рождения Ады, — сказал он Медуину, который спросил, чем он огорчен, — этот день должен бы быть самым счастливым в моей жизни… Я боюсь годовщин. Всякие необыкновенные вещи случались со мной в день моего рождения, и вот с Наполеоном — тоже». На следующий день он показал Медуину письмо из Англии: «Я прекрасно знал, что вчера еще надо мной носилось несчастье. Бедняга Полидори умер. Когда он был моим лекарем, он вечно рассказывал о синильной кислоте и возился со всякими ядами. И вот — он отравился. Меррей пишет, что действие было мгновенно, он умер без единой судороги. По-видимому, причиной самоубийства были разочарование и обманутое честолюбие».

28 января он узнал о кончине леди Ноэл. «Я очень огорчен за бедную леди Байрон. Все будут думать, что я обрадуюсь этому случаю, но это неверно. Мне не нужно больше богатства. Я написал леди Байрон письмо в самых благожелательных выражениях, как вы можете себе представить». Доходы уэнтвортского наследства были поделены между Байроном и его женой; его доход превышал теперь семь тысяч фунтов в год. Первое, что сделала Аннабелла, ставши хозяйкой Киркби, — послала Августе дичи.

Медуин был не единственным, кто вел записи о Байроне. В середине января к английской компании в Пизе присоединился еще один странный человек. Его звали Трилони. Он прожил весьма удивительную жизнь, был моряком, дезертиром, пиратом. Он понравился супругам Шелли. «Шести футов роста, — писала Мэри, — черные, как вороново крыло, волосы, густые и вьющиеся, как у мавра, глаза серые, очень выразительные». Трилони со своей стороны полюбил Шелли, но с Байроном у него сложились тяжелые отношения. Байрон, встретив настоящего корсара, начал с того, что захотел ему понравиться. Он обращался с этим специалистом по морским приключениям так же, как некогда обращался с боксером Джэксоном, — с тем почтительным смирением, которое любитель испытывает по отношению к профессионалу. Он заказал ему постройку яхты для себя и Шелли. Но Байрон терпеть не мог людей, чем-либо примитивно похожих на байронических героев. «Конрадовские черты» в Трилони раздражали его. Трилони, со своей стороны, был также глубоко разочарован. Этот маленький, хромой, меланхоличный человечек, рассказывавший разные истории про актеров и боксеров и про то, как он переплыл Геллеспонт, казался ему недостойным Чайльд Гарольда. Потом Байрон заметил, что Трилони иной раз привирает, и как-то однажды сказал о нем: «Если бы мы могли приучить его мыть руки и не врать, из него можно было бы сделать джентльмена». Эту фразу передали Трилони, и с тех пор он возненавидел Байрона.