Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

В этом письме можно угадать искреннюю попытку заставить Мэри думать несколько лучше о Байроне. Во времена Женевы и Венеции Шелли были очень строги. Освободившись на несколько дней от влияния «бессмысленной породы женщин», Шелли становился более справедливым. Он не чувствовал себя другом Байрона. Дружба предполагает большую свободу ума. Даже для такого бескорыстного человека, как Шелли, слава Байрона в сравнении с его собственной несправедливой неизвестностью была препятствием. Дурные чувства друг к другу бродили между ними. Шелли отстранял их, переступал через них, но тщетно боролся против этой стесненности. Байрон признавал, что Шелли — один из самых замечательных людей, которых он когда-либо знал, он лучший судья в поэзии и самый великодушный. Его присутствие было для Байрона словно живой и ясный пламень. Тот, кто когда-либо грелся около него, должен был жалеть о нем всю жизнь. Но в то же время Шелли был живым упреком. Горячий, энергичный, он знал, чего хотел, казалось даже, он знал, что хорошо и что дурно. Байрон любовался им, завидовал и иногда разглядывал его исподтишка, с тайным желанием найти в нем недостаток. Что бы подумал «Рошфуко» об этом добродетельном атеисте? А что, если даже и Шелли был лицемером?.. Но даже под режущим светом байронического анализа Шелли оставался неуязвимым.

Жизнь во время пребывания Шелли шла, как всегда. Утренний сон, завтрак после полудня, прогулки верхом по лесу, вечерние чтения, ночные разговоры. Шелли с любопытством бродил по громадному дворцу, встречаясь на парадной лестнице с пятью павлинами, тремя цесарками и египетской цаплей, свидетелями никогда не разнимаемых ссор между обезьянами, кошками, вороном и соколом. Во время бесед с Байроном Шелли рассказал ему об их общем друге Ли Хенте, которому очень трудно жилось в Англии и которого Шелли хотел переправить в Италию. Чем бы его занять тут? У Байрона явилась мысль. С некоторых пор его отношения с Мерреем ухудшились. Он думал организовать вместе с Муром журнал, чтобы печатать свои произведения. Мур отказался. Почему бы не предложить Хенту основать вместе с Шелли и с ним либеральный журнал? Сотрудничество с Байроном было бы кладом для Хента. Шелли, не давая времени своему хозяину передумать, поспешил написать Хенту, чтобы тот поскорее приехал.

Байрон уполномочил его также написать госпоже Гвиччиоли (которую Шелли не знал) и попросить её отказаться от Швейцарии и выбрать в качестве резиденции Пизу. Графиня Гвиччиоли согласилась и закончила свое письмо трогательной и изобличающей его тревогу фразой: «Синьор, ваша доброта внушает мне неудержимое желание попросить вас об одной милости. Сделаете ли вы это для меня? Non partite da Ravenna senza Mylord»…He уезжайте из Равенны без милорда… Она знала, как опасно оставлять Байрона одного. Но существом, питавшим к Байрону еще меньше доверия, был сам Байрон. Он знал себя, боялся своих слабостей и предвидел, что если останется в Равенне без Шелли и Гвиччиоли, снова впадет в какие-нибудь излишества. Он долго настаивал, чтобы друг не уезжал от него. Но Шелли приехал, чтобы повидать Аллегру. Он навестил её в монастыре, а затем вернулся в Пизу.

Графиня Гвиччиоли и Гамба вскоре последовали за ним; они одобрили выбор Мэри, которая сняла для Байрона дворец Ланфранка. Байрон заставил ждать себя около трех месяцев. Снова, как во время своей помолвки, он проявлял «все меньшую и меньшую поспешность». Ему не везло: каждый раз, как он привязывался к стране, городу, дому, какая-нибудь женщина отрывала от них. Он полюбил Равенну, народ уважал его, духовенство покровительствовало, потому что он расстилал свои ковры и ткани в дни процессий; работал с удовольствием, хорошо себя чувствовал. С недели на неделю он откладывал свой отъезд. Графиня Гвиччиоли обворожила Мэри Шелли, которая её жалела. «Графиня Гвиччиоли, — писал Шелли, — очень красивая, сентиментальная и невинная итальянка, которая пожертвовала громадным состоянием ради любви к Байрону и которой, если только знаю моего друга, и ее, и человеческую природу, не раз в будущем придется пожалеть о своей неосторожности».

А в это время Байрон во дворце Гвиччиоли работал над мистерией «Небо и земля». Сюжетом для неё послужила библейская легенда о падших ангелах, которые любили дочерей человеческих. Падшие ангелы, подобно Каину, были одной из самых давнишних тем его размышлений. Уже и мебель была отправлена в Пизу, оставались только стол и матрац. Посреди пыли и шума укладки он сочинял хоры Духов и песню Архангела. Наконец 29 октября ему пришлось уступить, покинуть дворец Гвиччиоли и ехать к той, которая когда-то была хозяйкой этого дворца.

По дороге из Равенны в Пизу он был потрясен и взволнован, встретившись в Болонье с другом своего детства, лордом Клэром. «Эта встреча уничтожила на мгновение все года, протекшие между сегодняшним днем и Харроу. Это было новое чувство для меня, необъяснимое, вроде как выход из гроба… Клэр был тоже очень взволнован — даже больше, чем я, ибо чувствовалось, даже в кончиках пальцев, биение его сердца, тогда как мой собственный пульс не давал подобных ощущений. Мы провели не более пяти минут вместе на большой дороге, но трудно вспомнить час из моей жизни, который мог бы перевесить эти пять минут».

Поистине, жизнь соткана из материи снов. Проплывают лица, которые наполняют дни, они внушают ревность, любовь, ярость. Они бледнеют. Кажется, что уже стерлись. Но возникают снова, внезапно живые, между двумя почтовыми каретами, на незнакомой дороге, пыльной и знойной.

По дороге он встретил и трупоподобного Роджерса. Они вместе бродили по флорентийским музеям, но Байрон не любил музеев, и его раздражало любопытство посетителей-англичан. Проезжая через Болонью, он повез Роджерса на кладбище Чертоза, где жил могильщик с красивой дочкой. «Этому человеку, — писал Байрон Хобхаузу, — очень хотелось оставить Роджерса в своей коллекции скелетов».

Шелли еще раз написал Байрону перед самым отъездом, прося привезти с собой Аллегру, которая теперь, оставаясь одна в Банья Кавалло, чувствовала себя так далеко от всех, кто её любил. Но Байрон приехал один. Впрочем, не совсем один. Потому что в клетке, подвешенной под экипажем, с ним ехало еще целое стадо гусей. При всех насмешках над Англией он все-таки был привержен в мелочах к старинным обычаям своей родины. Он любил, чтобы у него были маленькие хлебцы с крестом на святую пятницу и жареный гусь в день св. Михаила. Купил для этой цели гусыню и, боясь, чтобы она не оказалась слишком тощей, кормил сам целый месяц до праздника, но так привязался к ней, что когда пришел праздник, отказался от мысли её зажарить. Затем он не захотел её лишить семейных радостей и с тех пор путешествовал в обществе четырех гусей. Так, Шопенгауэр, ненавидевший людей, растрогался на ярмарке во Франкфурте, глядя на грустного орангутана.