Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Итак, Англия простила. Но Байрон уже задыхался на руках у Флетчера, и письма остались нераспечатанными около его постели.

Вечером Маврокордатос издал приказ. Назавтра, на заре, пушки большой батареи должны выпалить тридцать семь раз, «это было число лет великого усопшего». Греки хотели соорудить Байрону гробницу в Пантеоне или в храме Тезея. Доктор Миллинген подтвердил, что умирающий просил оставить его кости истлеть в каком-нибудь уголке греческой земли. Но Перри и Флетчер, стоявшие к нему более близко, клялись, что получили противоположные приказания. Решили, что тело будет набальзамировано и отправлено в Англию.

Четыре робких, посредственных медика, которые лечили Байрона, собрались у его ложа. Перед тем как начать вскрытие, они залюбовались на минуту необыкновенной красотой его лица. Естественно вьющиеся волосы были совсем седые; лицо сохраняло саркастическое и надменное выражение. Когда вскрыли череп, они поразились тому, что мозг оказался, как у очень старого человека. Твердая оболочка мозга приросла к костяному покрову и вся была воспалена. Мягкая оболочка, налитая кровью, была похожа на воспаленную сетчатку глаза. Сердце и печень оказались в дурном состоянии. Медики пришли к заключению, что если бы лорд Байрон и одолел эту болезнь, он все равно прожил бы недолго.

Наутро зловещая тишина нависла над городом. Дождь лил с такой силой, что торжественные похороны пришлось отложить на следующий день. 22 апреля гроб (солдатский гроб из простого дерева) был перенесен в церковь. На гроб была наброшена черная мантия, на ней лежали шпага и лавровый венок. Бедность убранства, грустные лица воинов-дикарей, толпившихся в церкви, — все это, по словам Гамба, создавало одну из самых волнующих сцен, которую когда-либо приходилось видеть около гроба великого человека.

14 мая Хобхауз был разбужен ужасным стуком в дверь. Он встал. Это была записка от Киннера, извещавшая о смерти Байрона. В пакете было несколько писем: одно от Гамба, другое от Флетчера, адресованное его жене, миссис Ли и капитану Джорджу Энсону, ныне седьмому лорду Байрону. Потрясенный Хобхауз отправился к Августе, передал ей письмо Флетчера и, выслушав это безыскусственное повествование, погрузился в такую скорбь, что не в силах был владеть собой. Однако у него все-таки нашлось столько присутствия духа, что он посоветовал миссис Ли не публиковать ту часть письма, где говорилось о том, что после припадка падучей Байрон каждое утро клал Библию на свой стол. «Я боялся, — говорил Хобхауз, — чтобы эта маленькая подробность, которая так понравилась его лакею, не была принята за трусость или лицемерие. Охотно верю, что Библия действительно лежала на столе. Я припоминаю, что давно видел Библию около его постели, её подарила сестра, но если, по крайней мере, его рассудок не был затронут болезнью, я уверен, что он не пользовался ею ни с какими суеверными целями. Он часто мне говорил: «Может быть, это и верно». Это, как говорит д’Аламбер, великое «может быть», но мне кажется, что он скорее склонялся к противоположному убеждению, когда я его видел в последний раз в Пизе».

Августа пообещала. Она всегда обещала, но передала новость об обращении Байрона его другу Ходжсону. «Великое утешение для меня, — говорила она, — знать, что бедного дорогого Байрона взяли от нас, чтобы избавить его от будущих испытаний и соблазнов. Мне сказали, что Флетчер сообщает, что за последний год его рассудок и его чувства изменились к лучшему. Он выражал сожаление о том, что написал «Дон Жуана» и другие преступные сочинения. Я считаю невозможным, чтобы Флетчер, который прожил с ним двадцать три года и который близко знал его привычки, мог придумать это без серьезных оснований. Видите ли, дорогой мистер Ходжсон, этот Хобхауз и его клика воображают, если будет сообщено, что он в последние минуты исполнял религиозные обряды с большим вниманием, чем ранее, то враги Байрона (у которых вовсе нет никакой религии) скажут, что он стал методистом. Но пусть они говорят все, что им угодно, а для нас это первое утешение знать, что он так поступал». Так живые пользовались мертвым для удовлетворения своих страстей.

Капитан Джордж Байрон был послан к леди Байрон, чтобы предупредить ее. Вернувшись, он рассказал, что она находится в самом безутешном состоянии и хотела бы услышать рассказ о его последних минутах. Хобхауз и Киннер провели вечер вместе, вспоминая своего друга. Они вспоминали его магическое влияние, распространявшееся на всех, с кем он сближался, его скрытую чувствительность, его упорство в нежелании отдаться чувству.

Вся Англия в этот вечер интересовалась только Байроном. «Среди молодежи в то время, — говорит Эдуард Бульвер Литтон, — наблюдалось стремление покинуть Байрона ради Шелли и Вордсворта, но с того момента, как мы узнали, что его уже нет, почувствовали, что с ним и у него больше не было соперников. Столько из нас мучилось и погибало вместе с ним, что сама мысль о его смерти казалась противоестественной и немыслимой». Джон Уэлш писал Томасу Карлейлю: «Если бы мне сказали, что солнце и месяц исчезли с неба, то и тогда у меня не было бы такого ощущения пустоты во вселенной, какое произвели на меня эти два слова: Байрон умер». Теннисон, которому тогда было пятнадцать лет, убежал в чащу под обрыв и на камне среди мхов и папоротников написал: «Байрон умер».

Во Франции многие молодые люди надели креп на шляпы. В пассаже Фейдо была выставлена картина, изображавшая Байрона на ложе смерти, возле которой теснилась толпа. Во многих газетах отметили, что два самых крупных человека этого столетия, Наполеон и Байрон, исчезли почти в одно и то же время. В колледжах старшие собрались в кружок и провели грустный и трогательный день, перечитывая «Чайльд Гарольда» и «Манфреда».

Каролина Лэм тотчас же потребовала свои письма, но у Хобхауза были другие заботы. Еще в первый раз, посетив Августу, чтобы сообщить о смерти её брата, он сказал:

— Теперь первое, о чем мы должны подумать, — это репутация Байрона, существуют эти его воспоминания…

Издатель Меррей купил их у Мура за две тысячи гиней, но Хобхауз боялся, как бы из-за ужасной искренности Байрона опубликование их не стало опасным. Киннер предложил выкупить их для семьи. Меррей явился к Хобхаузу и сказал, проявив полное бескорыстие, что он примет решение друзей Байрона, даже если ему и не смогут заплатить. Августа, весьма осмотрительная, выразила желание, чтобы мемуары не только не были напечатаны, но и были уничтожены. Хобхауз одобрил. Мур долго протестовал, говоря, что это было бы противно воле Байрона. Он предлагал их сохранить, запечатав, если нужно, и вручить доверенному миссис Ли, но потом, под давлением всех остальных, в конце концов уступил. Меррей хотел, чтобы рукопись прочли прежде, чем уничтожить, но Августа так страстно протестовала, что рукопись была сожжена. Газеты уже обвинили в этом леди Байрон, с которой никто и не советовался.