Александра Косарева - «Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

— Я знаю, почему товарищ Киров перебрасывает продукты с воинских складов в фабричные лавки! Он ищет дешевой популярности среди рабочих!

Киров вспыхивает, переходит на крик.

— Ты, видно, Климент, не знаешь! А каждому мужику известно: не накормишь лошадь — она воз не сдвинет!

— А почему, собственно, ленинградские рабочие должны питаться лучше всех остальных? — вмешивается Сталин.

Киров продолжает кричать:

— Я думаю, давно пора отменить карточную систему и начать кормить всех наших рабочих как следует!

Были еще стычки с Микояном, Орджоникидзе, были вызывающе долгие аплодисменты Кирову на съезде партии, что безмерно раздражало Сталина. Но мирные попытки отозвать Кирова из Ленинграда не получились, вот почему Сталин пошел на одну из крупнейших провокаций в истории партии большевиков, а потом и на крутой поворот во внутренней политике!

Он решил убрать Кирова руками партийца, который якобы направлен руками его врагов — Каменева и Зиновьева. А тайну заговора доверил двум людям — Ягоде и вынужденно Запорожцу, чину из ленинградского НКВД. Но если бы Сталин лично не приехал в Ленинград и не взялся разгребать последствия своего же плана, всё бы окончательно рухнуло. Никакого открытого суда, где по плану Сталина Николаев должен был обвинить Каменева и Зиновьева, не состоялось. Хотя оба позже в этом «признались»!

Ничего не знал и Ежов, просто выполняя приказы Ягоды — отсюда его конфликт с Косаревым. И отсюда же якобы «признательное» письмо Косарева Берии — уже под дулом карабина, под кулаками из застенков Лефортово!

Однако ни моему расстрелянному деду, ни другим жертвам террора уже будет не суждено узнать, что никаких документов, обвиняющих Сталина и наркомат внутренних дел в убийстве Кирова не существует.

«Киров, — утверждает Судоплатов, как бы вторя генералу Орлову, для нас с вами важный свидетель! — не был альтернативой Сталину. Он был одним из непреклонных сталинцев, игравших активную роль в борьбе с партийной оппозицией, беспощадных к оппозиционерам и ничем в этом отношении не отличавшихся от других соратников Сталина».

Мильда Драуле, жена Николаева, и ее мать были расстреляны через два или три месяца после покушения. Эти невинные жертвы произвола не были реабилитированы до 30 декабря 1990 года, пока их дело не всплыло вновь на страницах советской прессы.

Да уж, Сталин был мастер затыкать рты. И не только затыкать, чтобы молчали. А чтобы и говорили то, что от них требуется!

Ведь все высшие чины НКВД — особенно ленинградцы, которые прекрасно знали, как проводил время Мироныч, — не осмелились даже заикнуться об этом, потому что знали, насколько опасно идти поперек Сталина.

1 декабря 1934 года после выстрела сбитый мужчинами с ног Николаев бился в истерике на ковровой дорожке:

— Не убивал я, слышите! Поверьте, хоть на минуту… Я знаю, что со мной все кончено, но дети, мои дети! Заклинаю вас, ради этих сирот — поверьте! Спасите их!

А чуть позже хамил Сталину, когда на ласковый вопрос вождя, типа зачем же вы убили хорошего человека, Николаев ответил: «Вы этот вопрос не мне, вы его Запорожцу задайте!» Правильно ответил, потому что Запорожец на сто процентов состоял в заговоре против Кирова.

Никто никого не спас.

Но достоверно известно, что Медведь, глава ленинградского НКВД и друг Кирова, выжил, что их с Запорожцем перевели в «Лензолото», Медведю даже разрешили взять в Сибирь свой «Кадиллак».

И обоим там жилось весьма кучеряво. Даже сам начальник охраны Сталина Паукер посылал им подарки в Сибирь. Однако в 1937 году Медведь всё же был арестован и расстрелян.

Пятого декабря 1934 года хоронили Кирова.

Косарев об этом событии не оставил записей, зато можно вполне получить представление о том дне из дневника Корнея Чуковского, который этот день провел с Львом Каменевым.

«…пошли по Арбату к гробу Кирова, — пишет Корней Иванович. — На Театральной площади к Колонному залу очередь: человек тысяч сорок попарно. Каменев приуныл: что делать? Но, к моему удивлению, красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас, — нерешительно, как бы против воли. Но нам преградила дорогу другая цепь. Татьяна Ивановна кинулась к начальнику: «Это Каменев».

Тот встрепенулся и даже пошел проводить нас к парадному ходу Колонного зала. Т. И.: «Что это, Лева, у тебя за скромность такая, сказал бы сам, что ты Каменев». — «У меня не скромность, а гордость, потому что а вдруг он мне скажет: никакого Каменева я знать не знаю».

В Колонный зал нас пропустили вне очереди.

В нем даже лампочки электрические обтянуты черным крепом.

Толпа идет непрерывным потоком, и гэпэушники подгоняют ее: «Скорее, скорее, не задерживайте движения!»

Промчавшись с такой быстротой мимо гроба, я, конечно, ничего не увидел. Каменев тоже.

Мы остановились у лестницы, ведущей на хоры, и стали ждать, не разрешит ли комендант пройти мимо гроба еще раз, чтобы лучше его разглядеть. Коменданта долго искали, нигде не могли найти — процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами.

Оказалось, Каменев добивался совсем не того, чтобы вновь посмотреть на убитого. Он хотел встать в почетном карауле.

Наконец, явился комендант и ввел нас в круглую артистическую за эстрадой. Там полно чекистов и рабочих, очень печальных, с траурными лицами. Рабочие (ударники труда) со всех концов страны, в том числе и от Ленинградского завода им. Сталина, стоят посередине комнаты — и каждые 2 минуты из их числа к гробу отряжаются 8 человек почетного караула.

Каменев записал и меня. Очень приветливый, улыбающийся, чудесно сложенный чекист, страшно утомленный, раздал нам траурные нарукавники — и мы двинулись в залу.

Я стоял слева у ног и отлично видел лицо Кирова. Оно не изменилось, но было ужасающе зелено. Как будто его покрасили в зеленую краску. И так как оно не изменилось, оно было еще страшнее…

А толпы шли без конца, без краю: по лестнице, мучительно раскорячившись, ковылял сухоногий на двух костылях, вот женщина с забинтованной головой, будто вырвалась из больницы, вот слепой, которого ведет под руку старуха и плачет. Еле мы протискались против течения вниз.

В артистической мы видели Рыклина, Б. П. Кристи и др.

Домой я вернулся в два тридцать ночи».

Что же касается Ежова…

Косареву не суждено было узнать о финале наркома, хотя короткое время они сидели в Сухановке.

До поры — а именно до оттепели — об этом не знала и моя бабушка, Мария Викторовна Нанейшвили, которая весь остаток жизни боролась за имя Косарева. Билась за вечера памяти Косарева. Отстаивала правду.

Но мы-то знаем, поскольку изменились времена.