Александра Косарева - «Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

Через месяц после гибели Косарева, в марте 1939 года, после XVIII съезда партии, собрался так называемый сеньорен-конвент съезда. То есть совет старейшин, представителей делегаций. Ежов как член ЦК был на этом заседании. В президиуме сидели Андреев, Молотов и Маленков.

В глубине за их спинами с трубкой во рту маячил Сталин.

Обсуждались кандидатуры в состав ЦК, пока очередь не дошла до Ежова.

Андреев спрашивает:

— Какие будут мнения?

Из конца зала раздаются бодрые голоса (согласно стихийному регламенту тех времен):

— Да что там, товарищи? Сталинский нарком!

— Все его знают! Надо оставить!

— Возражений нет? — спрашивает Андреев.

И тут начинается драма. Встает Сталин.

Здесь мы избавлены домысливать или фантазировать, потому что дальнейшую сцену документально воспроизводит английский историк Алан Буллок в своем двухтомнике «Гитлер и Сталин».

— Ежов, где ты там? — раздается голос вождя. — А ну, подойди!

Из задних рядов выходит Ежов и подходит к столу президиума.

— Ну, как ты о себе думаешь? — спрашивает Сталин. — Ты можешь быть членом ЦК?

Ежов бледнеет и срывающимся голосом отвечает, что вся его жизнь отдана партии, Сталину. Что он любит Сталина больше своей жизни и не знает за собой ничего, что могло быть причиной такого вопроса.

— Да неужели? — иронически заметил Сталин. — А кто такой Фриновский? Ты Фриновского знал?

— Да, товарищ Сталин, он был моим заместителем. Он…

Но генсек дальше слушать не стал. И принялся засыпать Ежова вопросами: а Шапиро?.. А Рыжова?.. А кто такой Федоров?

Ежов отлично знал, что все названные Сталиным люди к этому времени были уже арестованы.

— Иосиф Виссарионович! — взмолился Ежов. — Но ведь это я сам! Я сам вскрыл их заговор и вошел к вам с докладом!

Но Сталина было уже не убедить. Он обвинил Ежова в том, что он не стал бы разоблачать коллег, если бы не почувствовал, как под ним шатается почва.

— Руководящие работники НКВД готовили заговор, а ты как будто в стороне! Ты думаешь, я ничего не вижу. А ну-ка вспомни, кого ты такого-то числа посылал к Сталину дежурить? Кого? С револьверами. Зачем возле Сталина револьверы? Сталина убить? А если бы я не заметил?.. Не знаю, товарищи, можно ли его оставить членом ЦК? Я сомневаюсь. Подумайте. Но я сомневаюсь.

10 апреля 1939 года после короткого разговора с Маленковым, — можно лишь догадываться о чем, — Ежова при выходе из кабинета ждали три чекиста. Капитан НКВД Шепилов предъявил ему ордер на арест, подписанный Берией.

Ежова привезли в Сухановскую тюрьму для особо опасных врагов режима. Еще недавно он сам тут пытал заключенных.

Его зачем-то сначала — наверное, для пущего унижения — усадили в бокс размером с сейф, подержали до вечера. А когда выпустили, нарком долго не мог разогнуться.

Его раздели донага и осмотрели. Потом бросили ему кирзовые сапоги и поношенное обмундирование. Все большого размера. Гимнастерка сидела на нем как платье, а брюки были такие большие, что он вынужден был держать руки на поясе и постоянно их поддерживать…

В деле номер 510 по обвинению Ежова хранится справка за подписью начальника 12-го отделения 1-го спецотдела НКВД СССР лейтенанта госбезопасности Кривицкого. Там написано, что приговор о расстреле Ежова Николая Ивановича приведен в исполнение в Москве 4 февраля 1940 года.

Пока его вели к месту расстрела, Ежов непрерывно пел «Интернационал».

Косарев с лицом, распухшим от побоев, сидел на табурете в своей камере, ежился от холода: плохо топили в Лефортово. Точнее, помещения администрации обогревались хорошо, а в камерах выше 15–17 градусов температура не поднималась. Дуло из окна.

Его взяли в конце ноября тридцать восьмого, уже подмораживало, а теперь стоял январь тридцать девятого. В чем его взяли? В демисезонном пальто, костюме, кепка на макушку и поехали.

Будь по-человечески, Маша помогла бы ему собрать теплые вещи, но Берия забрал и Машу. Косареву еще холоднее становилось, когда его охватывало волнение: что с женой, где она, как? И где Леночка, которой он, получается, напрасно чинил коня в сарае за день до ареста. Где его мама?

Любому человеку естественно, когда совсем тяжко, вспоминать свою мать.

Лицо матери возникало перед ним, когда Шварцман и Влодзимирский били ногами в пах, по почкам, и Косареву казалось от боли, что его жгут на костре. Будь Саша верующим, он мог бы шептать про себя: «Отче наш, Иже еси на небеси, да светится имя Твое, да пребудет царствие Твое, да сбудется воля Твоя…»

Но Косарев был неверующим, и когда его волокли по коридору — благо, волочить недалеко, в Лефортово, как я уже писала, камеры напротив кабинетов следователей… Когда его швыряли на бетонный пол, как полумертвое животное, и оставляли безо всякого анальгина или новокаина мучиться от боли, — наверное, он звал маму.

Так со всеми нами, человеками, случается, если, конечно, мы еще люди.

Александра Александровна Косарева из рода Косаревых из второго поколения, работающего на Рихарда и Симона, — их трикотажную компанию при большевиках переименуют в «Красную зарю».

Она была женщиной доброй, но крепкого характера.

Оба с мужем работали, но за обедом собирались у кастрюли. Семья была многодетной, как многие русские семьи времен первой империи. Прокормить троих детей — запросто бы хватило двух зарплат да подарков, что дарил завод рабочим на Пасху, к Рождеству. Но пятерых! Это же всем по пальтишку разного размера, по обувке, а старались уж не валенки да сандалии по временам года, а «всесезонные» ботинки на шнурках, и на лето, и на зиму.

Покупали на вырост, носили по очереди.

Саше Косареву бабушка чуни плела.

Чуни — это совсем не вязаные и не войлочные полуваленки, что мы на своих дачах носим. Те чуни — это лапти из пенковой веревки, надел на носочки и пошлепал. Порвались — другие сплетут.

Мать Саше из перелицованного отцовского пальто сама шила курточки.

С девяти лет ему подделали метрики, при царе многие подделывали, — повели работать.

И еще один эпизод могла напомнить ему лефортовская камерная холодрыга. Когда в теплушке их, комсомольцев первозванных, на фронт везли. Тоже кто в чем был одет. В потрепанных пиджаках, в кепках с оторванным козырьком, в ботинках со стоптанными каблуками.

Теплушка — только слово одно. Сквозняк из раздолбанной двери через щели вагона, заснешь, можно закоченеть, лучше уж терпеть до утра.

От холода он ворочался, потом, кряхтя, натягивал пиджак на голову, пытаясь нагреть и ее. И так до утра. Не спишь — лучше, а заснешь — закоченеешь.

Они все еще жили в полуподвальной квартирке на Большой Семеновской. Александра Александровна вспоминала, как однажды сын влетает в комнату, бросает на стол офицерскую шинель, длинную, до пят, говорит ей с волнением: