Александра Косарева - «Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

Баба Саша была рядом, когда жена Косарева Маша забеременела. Помогала ей на первых порах ухаживать за родившейся моей мамой Леной, Еленой Александровной. Частенько оставалась с нею, когда молодые шли в театр или в гости, лечила, когда девочка болела.

Когда Косаревы получили квартиру в Доме на набережной, известном тогда доме для членов правительства, где сейчас Театр эстрады, Александр Васильевич добился, чтобы их прежняя квартира, на Русаковской, 8, осталась для матери. Они часто приглашали ее в Дом на набережной, но матери роскошные апартаменты не нравились. Она с подозрением относилась к двум категориям граждан — к нэпманам и советским бюрократам. Ходить к молодым ей было не по душе еще тогда, когда ни одной квартиры не опечатали и никого в наручниках не увезли на Лубянку.

Она предпочитала забрать внучку себе на Русаковку, звонила Саше на работу:

— Сынок, тебе некогда, я понимаю. Пусть Маша подъедет на своей эмке, привезет мне Леночку? Я таких пирогов напекла! И вам потом передам!

Она больше любила бывать в Волынском, в этом поселке среди соснового бора. Ходила по грибы, варила варенье, поливала огородик, помогала по хозяйству невестке. Они и для гостей готовили вместе.

А уж когда засвистела над страной сталинская нагайка, когда чекисты принялись хватать всех подряд, когда окаменела от страха Москва и люди боялись произнести вслух лишнее слово, баба Саша и подавно не показывалась на Серафимовича, 2, в Доме на набережной.

Я до сих пор не уверена, была ли Александра Александровна фанатичной большевичкой. По крайней мере, выйдя из низов при царе, с самых настоящих рабочих окраин, из слободки… Намучавшись с огромной семьей, особенно после потери мужа… Она уважала революционную деятельность сына и была в известной мере советским человеком.

Но прежде всего она была матерью.

И как мать отлично чувствовала, какая опасность приближается к их семье! Хотя бы на примере других семей, полуразоренных, где родителей усылали в лагеря, а детей заставляли публично отказываться от них на собраниях. Семей, у которых отнимали квартиры, лишали будущего, а то и просто жизни на очередном Бутовском полигоне. Как раз во рву, выкопанном экскаватором «Комсомолец»! Вовсе не только для бывших высоких чинов. Но также для прядильщиц, слесарей, сельских попов, водителей троллейбуса, токарей из «Серпа и Молота», пенсионеров. На этих примерах ей становилось страшно.

И откуда мне точно знать, что чекисты не вытравили, не выжгли все документальные свидетельства, о чем говорили мать и сын на фоне этих событий?

Впрочем, я могла бы поспорить, что мать, когда Косарев был уже генеральным секретарем ЦК ВЛКСМ, должна, обязана была ему сказать:

— Сынок, я ничего не понимаю, что там делается у вас наверху! Я не за себя боюсь. Я опасаюсь за судьбу семьи! Пожалуйста, будь осторожен!

— Мамочка, — мог ответить ей Косарев, улыбаясь, — но при чем тут я, мы?.. Разве мы враги нашей стране, советской власти?.. Вот только вчера мне сам товарищ Сталин пожимал руку! Ты бы знала, какая у него теплая рука! И как он мою руку пожимал! Ничего нам не грозит, будь спокойна!..

Баба Саша как в воду глядела. И что она сказала, когда 29 ноября 1938 года раздался стук в двери и она увидела на пороге Ермолаеву, няню, с внучкой Леночкой? Увидела их перепуганные, бледные лица. И уже не стала разговаривать с ними на лестничной площадке, спрашивать, что случилось, отчего явились-то не запылились спозаранку, только метро заработало? Пустила в квартиру, положив палец на губы, и там, на кухне узнала, что за беда над ними разразилась.

Тут она поняла, что миновали дни надежд.

Даже те недавние дни, когда Косарев еще бежал, не доверяя лифту, как мог быстро вниз, по ступенькам Дома на набережной, отмечая на ходу белые полоски бумаги на опечатанных дверях. А перекуривая возле служебной эмки, слышал, как соседи произносили имена людей из этих квартир шепотом.

Правда, ей пока было неведомо, что до войны, когда она получит лживое извещение о смерти сына от болезни, и во время войны, и после она все еще будет отсчитывать дни и месяцы, пока влачит существование в ссылке ее невестка. А потом к ней присоединится внучка.

И до самого своего смертного часа, когда уж она узнает, что сын был расстрелян в грязном подвале и на самом деле он не виноват. Вот же указ, вот документы, и власти извинились перед семьей… До самого этого часа она так и не будет до конца уверена, правильно ли сделала, что не упросила Сашу вернуть на склад кавалерийскую шинель юнкера, такого же мальчика, как ее любимый сын.

Русского безымянного мальчика, который, в отличие от Саши, не поверил Ленину.

И до пули в затылок от чекистов не смог понять, что сотворили большевики с одной из прекраснейших стран на свете, с его Россией.

О Москве тридцатых годов пишут по-разному. Некоторые любят приукрасить: ах, эти парусиновые туфли, ситец, кумач, редкий шелк, вкусный хлеб! Ах, эти танцы, духовые оркестры в парке, катки, огоньки, «кремлевские звезды над нами горят»!

А я вот больше верю Варламу Шаламову, который характеризует это одной строчкой: «Москва 30-х годов была городом страшным».

Шаламову другое запомнилось: безразмерные очереди, талоны, карточки, какие-то ОРСы при заводах. Плохо освещенные улицы. Он описывает только один магазин на Тверской, где он не увидел очереди, там люди черпали что-то из грязной бочки, то ли масло, то ли что еще, спорили, бранились.

На Ивантеевской швейной фабрике матери брали на работу детей, покрытых коростой, больных пиодермией и диатезом: дайте им хлебушка!

И не самое ли ужасное, что я прочла у него леденящее кровь: заградительные вооруженные отряды вокруг Москвы! Еще до войны! Оборонялись от потока голодающих из Украины. Люди шли толпой, по ним иногда открывали огонь. Какие-то голодающие прорывались в Москву в 1933 году, скелеты в домотканых рубахах протягивали руки, умоляли.

Но что могла дать им Москва? Талоны на хлеб, на керосин?

Эти впечатления Шаламова касаются немногих лет. 12 января 1937 года его арестовали, и особое совещание при наркоме Ежове дало ему пять лет трудовых лагерей с отбыванием срока на Колыме. Вот откуда «Колымские рассказы»!

Знал ли такую Москву Александр Косарев?

Видел ли он ее таковой со своей рабочей окраины, где жила мама с сестрами? С Большой Семеновской, Измайловского парка, Сокольников?

Или потом, когда проносился генсек на эмке под охраной через Таганку прямиком к себе, в здание ЦК ВЛКСМ?

Убеждена: видел и знал.

Но не времечко стояло во дворе, а большое кровавое Время. И оно вынуждало его помогать — кому работой, кому хлебом, кому ребенка в сад пристроить, кого в «Артек» по льготной путевке, бесплатно.