Александра Косарева - «Запомните меня живым». Судьба и Бессмертие Александра Косарева

Приятный голос был и у Молотова. Но он иногда «капризничал» и отказывался петь. Один из телохранителей Сталина Алексей Рыбин, который некоторое время отвечал за сталинскую ложу в Большом театре, вспоминал о музыкальных увлечениях вождя и случае, который произошел во время празднования 60-летия Сталина в 1938 году.

Сталин любил слушать «Ивана Сусанина» с участием Михайлова (один из самых известных оперных певцов СССР. — А.К.). Тот сначала тяготился прошлой службой протодьякона в церкви и не осмеливался петь здесь в полный голос. Узнав об этом, Сталин подошел к Михайлову, положил руку на плечо и попросил:

— Максим Дормидонтович, вы не стесняйтесь, пойте в полную силу. Я тоже учился в духовной семинарии. И если бы не избрал путь революционера, кто знает, кем бы я стал. Возможно, священнослужителем.

С тех пор Михайлов полностью раскрыл свой талант. Сталин даже шутил, что в роли Сусанина Михайлов истинный костромской крестьянин с отменной смекалкой. Зато про его коллегу из второго состава говорил:

— Это не Сусанин, а барин со смекалкой.

Косарев еще сидел в Лефортово, ожидая, как сложится его судьба, когда 21 декабря 1938 года политбюро собралось выпить и закусить в Георгиевском зале в честь 60-летия Сталина, о котором шла уже речь выше. Не пропуская ни одной рюмки за здоровье Хозяина, Молотов так набрался, что принялся хамить певцу, знаменитому басу Пирогову.

— Ну-ка, спой нам, Степаныч, очень просим! Давай «Дубинушку»!

— Полно вам, Вячеслав Михайлович, — возразил Пирогов, косясь в сторону Сталина, который наблюдал эту сцену с партийным прищуром. — Вы же сами отлично поете!

— А я тебе говорю, Александр Степаныч, пой, твою мать! Мы что, зря тебе в прошлом году народного дали?

— Ну право же, не стоит, вы же лучше меня поете, товарищ Молотов!

Тут Молотов грохнул по столу так, что пару бутылок упало на бок, а тарелки с приборами подпрыгнули.

Сталин дал знак, подошли телохранители, бесшумно подняли Молотова за микитки и вывели в служебную комнату. Все со страхом смотрели на вождя, которому член политбюро только что едва не испортил юбилей, правда, из лучших намерений.

Сталин поднялся и сказал:

— Нам, большевикам, негоже так напиваться… А ну-ка, Климент Ефремович, давайте вы, с Семеном Михайловичем!

Может быть, и негоже, но именно большевики, — то ли от потрясений и дикостей жизни, то ли из-за того, что результат великой борьбы за счастье народа получился совсем не такой, как предполагался изначально, — впадали в депрессию и спивались.

В общем, Буденному дали гармошку, и они с Ворошиловым стали петь революционные песни. А Буденный потом даже пустился в пляс.

Сталина это успокоило, он сделал вид, что забыл про Молотова. А наблюдая за Буденным, молвил с ухмылкой:

— Как бы наш маршал, того… не рассыпался.

Иногда, особенно в середине 30-х годов, Сталин любил послушать и песни в исполнении собственных охранников. Алексей Рыбин в своей книге «Рядом со Сталиным» вспоминал:

«Тогда телевизоров еще не имелось. Мы, сотрудники охраны, для развлечения проводили вечера самодеятельности. Я читал поэму Багрицкого «Дума про Опанаса», Пантюшин играл на гармошке. Иногда нас посещал Сталин. Хлопал жидко, но все же благодарил за инициативу. Особенно ему нравилась русская пляска, которую мастерски, с различными коленцами, исполнял Макшеев. Еще более искрометно он откалывал цыганскую пляску. Однажды Власик неожиданно для всех запретил Пантюшину играть. Музыка не звучала целую неделю. Мертвая тишина уже давила на перепонки. Сталин удивился:

— Ваш гармонист что, уехал в Москву?

— Я думал, гармошка мешает вам работать, — смущенно признался Власик.

— Нет, я с удовольствием слушаю русские песни и старинные вальсы. Пусть гармонист не стесняется.

Так Пантюшин, ко всеобщей радости, вновь стал играть на балконе общежития».

В Лефортовской военной тюрьме камеры узников располагались в одном коридоре — или чуть поодаль — с кабинетами следователей.

«Колоцики» с утра до вечера, добиваясь признания, подписи под протоколом, били подследственных на допросах, а потом собирались в одном кабинете, в том, что просторней, запирались и пили. Совсем как «расстрельщики» из Бутовского полигона.

Пили люто, по бутылке или полторы на брата, не меньше, закусывая селедкой из тюремной столовой, маслом и черным хлебом.

Ни наркомату внутренних дел, ни тюремному начальству, ни тем более прокуратуре, у которой не было надзирающих прав, не было дела до этих пьянок. Говорили об алкашах даже сочувственно:

— Устали за день ребятишки! Это же какое нервное напряжение возникает на допросах! Пусть расслабятся!

Тем более, для начальства главным был не моральный облик персонала военной тюрьмы, а признания заключенных.

Косарев, лежавший в своей камере на железной койке, поскольку по расписанию было «время отдыха перед отбоем», ничего не видел, но прекрасно все слышал. И звяканье стаканов, и стук стульев, и разговоры, сначала тихие, потом все громче, пока, наконец, не переходили на ор и солдатский мат.

То вдруг споры, крики, матерщина утихали, и раздавались звуки гармони.

С гармошкой как бы не спорили, и она проливала свет в их черные души.

Малообразованные скоты и садисты, которые еще час назад развлекались тем, что клали арестанта на живот, руку — на подшивку журналов и прыгали на локоть, радуясь, как хрустят раздробленные кости несчастного. Вот они при звуках музыки вдруг вспоминали, что они русские люди.

Вспоминали родной колхоз, где самых работящих мужиков давно поистребили, осталась пьянь подзаборная, которая без палки ни в поле не шла, ни зерно молотить, ни коров доить.

И маму свою, конечно, вспоминали, которая провожала родного сынка в ГПУ-НКВД. И ни одна мама при этом сынку не спела: «Не ходи-ка ты, Ванек, во солдаты!» Как не ходи? Да это же, извините, Москва! Это комната в общежитии, паек с жирами и крупами, обувка, обмундирование! Бесплатный проезд в отпуск к маме с московскими гостинцами!

Косарев слушал, как гармонист из охранников или, может, следователей играл умело, а мастера заплечных дел подпевали, кто во что горазд. Но пели не советские песни, а всякую похабщину. Самую приличную пели ту, что Косарев включил в список запрещенных песен для молодежной самодеятельности, «Стаканчики граненые».

Буденновскому коннику, моему дедушке Косареву, эта песня понятно, почему не нравилась, потому что распевал ее белоэмигрант Петр Лещенко! А зачем комсомолу петь песни врагов? Хотя теперь слушал ее Косарев даже с какой-то тоской в груди. Ничего в ней не было белогвардейского, кручинушка одна русская…