Славчо Трынский - Не так давно

Отец Васила — дед Теодосий — тоже был добрым мастером-строителем. Демократ по убеждению, он был им не на словах, а на деле, в своем отношении к людям. Он активно боролся против цанковистов у себя в селе, разоблачал их, защищал интересы трудящихся и тем самым завоевал себе их симпатии. Васил воспринял от отца и его ремесло, и его убеждения, позже, когда партия рабочего класса начала все активнее проявлять себя, он стал еще лучше видеть и еще правильнее думать.

— Мне ясно, — сказал он мне как-то в разговоре, — что весь мир идет к коммунизму, и коммунисты стоят куда выше буржуазной демократии.

Это нас и сблизило с Василом, а когда я попросил у него содействия, он мне сказал:

— Нечего меня уговаривать, приходи безо всякого стеснения.

Сначала только он и жена его Райна знали, что я подпольщик. Затем раскрыли мы карты и перед баем Никифором и его женой Марой. Те так увлеклись конспирацией, что позабыли и о доме, да и о самих себе. Они все до того привыкли ко мне, до того заинтересовались партией, ее идеями и борьбой, до того все это стало им дорого и близко, что если я хоть немного запаздывал против условленного срока, они очень тревожились — не случилось ли со мной что плохое, не схватила ли меня полиция, не убит ли я или не погиб где от голода и холода. А когда я все же появлялся, они с облегчением вздыхали и слезы радости блестели на глазах Райны и Мары.

Так относились мои друзья, так же относились и все, кто помогал партии. Все они были мне как родные. Радовались, когда я приходил к ним, заботились обо мне и тужили по мне, когда я долгое время отсутствовал. Ведь вместе с нашей борьбой в них рождались и новые надежды, и надежды эти были осязаемей, когда они видели меня, потому что я как бы олицетворял их.

Родные сестры Райна и Мара внешне совсем не были похожи друг на друга. Младшая, Райна — высокая и худая, Мара — низенькая и полная. У Райны — белое продолговатое лицо с веселыми, живыми глазами, у Мары — смуглое и круглое, и взгляд у нее спокойный, даже ленивый. Райна была нервной, легко возбудимой — ничего не стоило вызвать ее на спор или ссору, а Мара была спокойной, уступчивой и очень-очень сердечной.

Пятого декабря 1942 года я ночевал у них, и как обычно, спал не раздеваясь в маленькой прихожей на кушетке. Сквозь сон я почувствовал, как Мара сильно трясет меня за плечо и взволнованно шепчет:

— Славчо, сынок, кругом на улице военные. Не про тебя ли пронюхали!

Сон с меня как рукой сняло. Слегка приподняв на окне занавеску, я стал вглядываться. Все было сковано ледяным панцирем — и стекла, и ветви деревьев, и земля. У соседского дома, хозяев которого несколько остерегались мои укрыватели, я заметил вооруженных солдат. Они двигались парами в противоположных направлениях и заглядывали во дворы, но кого они искали — девиц легкого поведения, или подозрительных личностей, — отгадать было трудно. Во всяком случае не имело бы оправдания даже самое малое пренебрежение опасностью, тем более, что недавно наши боевые группы ликвидировали известного палача генерала Лукова — военного министра, из-за чего фашисты особенно ожесточились. Вскоре я все понял — это облава. Повальный обыск во всем городе. Никто не мог выйти из дому. Кругом полиция и войска.

— Что делать? Где, как спрятаться? — зазвучали один за другим вопросы в доме бая Никифора.

— На чердаке — не стоит, во-первых, увидят соседи, а во-вторых, если полиция начнет обыскивать все подряд, там все равно не укроешься.

— В нашем доме есть только одно верное место, — сказала Райна. — Сарай…

Приходилось действовать быстро и осторожно. Предложение Райны получило общее одобрение и мы все пошли в сарай. Только Мара осталась в прихожей, чтобы никто случайно не вошел в дом.

Мы принялись за работу, и за несколько минут в куче угля была вырыта яма, похожая на могилу.

— Теперь ложись, — сказал бай Никифор.

Я лег, вытянул ноги, прижал руки к телу, а бай Никифор и Васил сперва прикрыли меня досками, затем наложили на них крупные куски угля, а поверх всего накидали без разбору разное тряпье, тыквы, лук, какие-то сухие желтые цветы, развешанные на стенах.

Теперь уже опасность была куда меньше. Все немного успокоились. Самым хладнокровным все время был Васил. Он расхаживал взад и вперед то по комнате, то по дворику, время от времени поглядывал на дверку сарая и напевал какую-то мелодию собственного сочинения.

После полудня Васил сообщил мне, что солдаты эти из инженерного батальона, а командует ими один из наших мобилизованных односельчан. Это еще больше успокоило всех. Если даже они станут производить здесь обыск, наш земляк вряд ли захочет причинить нам зло, — подумал я. Во всяком случае я надеялся, что проверка не будет такой уж тщательной. И все же я продолжал лежать в своей могиле.

В холодном сарае время текло медленно. Я начал замерзать. Прежде всего окоченели ноги, а затем сковывающий холод пополз по всему телу. Колени у меня уже совсем потеряли чувствительность. Черные каменюги так меня прижали, что невозможно было сделать малейшего движения, да я и не пытался шевелиться, боясь нарушить маскировку. Приходилось терпеть, молчать и не поддаваться холоду. Я старался думать о тех молодых людях, которые очистили землю от врага народа, хотя это и не решало исхода борьбы, думал о смелости, о риске подпольной борьбы и о многих других вещах, с которыми столкнулся и я, встав на этот трудный путь. И кто мог предположить тогда, что пройдет не так уж много времени, и эти молодые люди придут партизанить в пока еще не существующий Трынский отряд.

Наконец послышался оживленный разговор сначала во дворе, а вскоре и в комнате, от которой сарай был отделен довольно тонкой стеной. Я слышал все. Узнал и голос нашего односельчанина. Тот долго не засиделся. Как старый приятель он перебросился с Василом шуткой, Райна поднесла ему чарочку, и он ушел. До моих ушей донеслись сердечные пожелания провожавших его женщин и его ответная учтивая благодарность. После него другие солдаты к нам уже не заходили. Но я продолжал лежать в угольной яме до семи часов вечера, пока по радио не сообщили, что облава закончена. Она, как выяснилось позже, не дала ожидаемых результатов. Благодаря тому, что люди относились к коммунистам с любовью, умело их охраняли и укрывали, в полицию попали в большинстве своем лица, которые не занимались коммунистической пропагандой, но считались неблагонадежными только потому, что когда-то сказали что-то против власти или обругали какого-нибудь ее представителя.

Эта облава была серьезным испытанием, проверкой и для меня, и для моих укрывателей. Они стали еще более предусмотрительными и еще теснее связались с нашей борьбой, которая приобретала все больше и больше приверженцев.