Славчо Трынский - Не так давно

— Не опасно. А вот останешься ты или уйдешь, мне все равно. В Брезнике ведь есть и другие коммунисты — иди к ним. Те осторожничают, голубчики, им своих деток жаль, а моих им не жаль. С этого дня мы тебя будем принимать по очереди: раз — Крум, раз — я, раз — Сандо.

Бай Лазо разделся, разулся и лег. Мне не оставалось ничего другого, кроме как уйти.

То, что сказал бай Лазо, было вполне логично и связно. По всему было видно, что он обдумал это прежде, чем начал пить. «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», — подумал я… В сущности он имел право сказать мне это. Весь риск, связанный с нашим укрыванием и хранением нелегальной литературы, ложился обычно целиком на него, остальные всегда находили причины, чтобы от этого отказаться. Но оправдывало ли это его поступок?

У коштанского моста было много кошар. Зимой тут держали скот почти все крестьяне из села Конска, а летом они угоняли его на пастбище — на поля и холмы. Эти кошары были мне хорошо знакомы. В них я провел уже несколько собраний с ремсистами Василом, Петром и Владо из села Конска и знал, где лежат ключи от их дверей, знал и все тайники. Здешняя молодежь была хоть и не очень образованной, но сознательной и преданной нашему делу. Коммунистическое движение было их жизнью.

Не имея другого способа встретиться с ними, я решил зайти в хижину Васила, надеясь, что все же кто-нибудь из них придет утром в кошару. Я нашел ключ, спрятанный под порогом, отворил дверь и вошел. Подперев изнутри дверь бревном, я лег на сколоченную из буковых досок кровать, которая качалась и скрипела от старости. Каморка эта похожа была на самую настоящую темницу. Микроскопическое оконце, выходившее во двор и предназначавшееся для освещения, было заткнуто тряпьем, и солнце не могло пробиться и хоть раз осветить стены, закопченные развалившейся печуркой и кривобокой керосиновой лампочкой. На кровати не было ни матраца, ни соломенного тюфяка — одна только слежавшаяся солома, твердая как камень. Граховцы, как прозывали здешних крестьян, и к домашнему убранству, и к своей внешности проявляли полное пренебрежение.

Ранним утром кто-то отворил дверь хлева. Собака не залаяла. Вероятно, кто-то из своих, — подумал я и прижался к окошку. К хибаре направлялся пожилой крестьянин с кирпично красным лицом, в черной овчинной шапке. По описанию Васила это, должно быть, был его отец.

Вошел он недовольный, мрачный. Видно, был не из тех, кому невдомек, кто я и почему оказался здесь. По его поведению я понял: он сердится не столько на меня, сколько на сына за то, что тот впутывается в дела, которые могут довести до тюрьмы.

— Кто ты? Зачем пожаловал? — засыпал меня обычными в таких случаях вопросами рассерженный отец Васила тоном человека, чувствующего себя здесь хозяином.

— Кто я — этого тебе не скажу, а вот зачем сюда пожаловал — скажу.

И я объяснил ему, что я подпольщик, ежеминутно рискую жизнью, что с плохими людьми могу легко справиться, а пришел сюда потому, что мне надо встретиться с Василом.

Крестьянин несколько смягчился. Он, конечно, приготовился меня выставить, как портной из Вискяра, но я сейчас не имел намерения отступать, как тогда. И готов был воспользоваться оружием — оно ведь предназначалось не только для того, чтобы стрелять — иногда достаточно было даже намека на него — и открывался выход из трудного положения.

После моего холодного ответа бай Иосиф — так звали отца Васила — уселся на единственную трехногую табуретку и завел разговор на совсем другие темы. Не зная его дальнейших намерений, я все ж держался настороже и не давал ему приближаться к себе: того гляди, ради спасения сына, ему могло взбрести в голову схватить и выдать меня. Всего можно было ожидать. На что только не способны родители во имя любви к своим детям!

Разговор наш кружился вокруг да около, но бай Иосиф все время бил в одну точку — откажись от борьбы.

— Чему быть, того не миновать, — сказал он. — Ни к чему ополчаться против власти. Да и что может сделать один человек?

— Один человек ничего не может сделать — ты прав. Не смогут и сто, и тысяча человек. Но ведь против фашизма миллионы, и эти миллионы в состоянии изменить весь общественный строй и создать лучшие условия жизни. Разве ты доволен нынешним режимом? Разве тебе не жаль продуктов, которые у тебя забирает за бесценок государство?

— Жаль, как не жаль… Да что поделаешь — против рожна не попрешь!

— Раз жаль, тогда не гони меня, а помогай. Мы боремся за вас, и если такие люди, как ты, нам не помогают, то кто же тогда нам поможет — богачи, да? Скажи!

Бай Иосиф смолк и задумался. Он не мог ответить на мой вопрос иначе, как положительно, но у него была другая забота, другая цель, которую он хотел непременно достичь: вырастить детей, устроить их жизнь. Страх как бы его сын Васил не увлекся «нелегальщиной» и не погиб — вот что подталкивало его уговаривать меня отступиться от борьбы, а теперь вынуждало молчать. Заботливый отец старался уберечь сына от полиции, но он все равно не сумел удержать Васила от того, что уже стало для него смыслом жизни — от борьбы. Позже Васил попал в тюрьму, потому что враг прежде всего наносил удар по самым активным.

Хотя отец серьезно поссорился с Василом из-за того, что я скрывался в их кошаре, вечером тот вместе с двумя парнями из села Конска перерезал телефонные провода вдоль центрального шоссе и разбросал листовки с первомайским воззванием. А я с Тодором Младеновым из Ярославцев, который пришел ко мне в кошару, в тот же вечер отправились дальше и остановились близ села Баба. Первое мая надо было чем-то ознаменовать. Но чем? Мы решили перерезать линию электропередачи высокого напряжения. Не имея понятия о подобных диверсиях, оба мы были полными невеждами в этом отношении; оставив в сторонке наш багаж, мы приступили к делу.

К столбам линии высокого напряжения были подвешены телефонные провода шахт Перника. Это нам облегчило задачу. Мы перерезали их, привязали к одному концу телефонного провода тяжелый камень и забросили его на электрические кабели. Перелетев через них, он потянул за собой телефонный провод и кабели соединения. Произошло замыкание. От яркой вспышки мы буквально ослепли и долго никак не могли найти свои вещи, но успели заметить, что погасли уличные фонари в селе Баба. Мы порадовались успеху нашей первомайской акции, обменялись мыслями насчет других задач и, расцеловавшись, расстались. Он пошел в село Баба, а я зашагал по направлению к селу Мисловштица — к Ангелу Стоянову. Никогда еще я не шел так быстро — то, что мы сейчас сделали, казалось, дало мне крылья. Я представил себе, как вся Трынская околия вместе с городом вдруг погрузились в темноту, представил, как разозлятся и будут клясть нас фашисты, когда узнают, что это дело рук нашей партии, а наши люди будут радоваться. С этими мыслями отворил я двери дома Ангела и, войдя к нему в комнату, сразу же подошел к радиоприемнику. Повернул включатель — шкала засветилась. Ха! Что такое? Неужели уже исправили! Вдруг меня охватило неприятное чувство. Обдумав, как все происходило, я только сейчас понял, что телефонный провод был тонким и перегорел именно он, а не электрический кабель. Значит, из нашего замысла ничего не получилось. Мы лишь нарушили телефонную связь, — правда, это тоже было что-то, но от моей радости и восторга не осталось и следа. Мне стало обидно… Недаром говорят: дело мастера боится — всюду нужны знания, уменье…