Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

Особенно, считает Лесков, в этом преуспели новые сектанты – штундисты [112] Шт у н д и з м (от нем. Stunde – час) – религиозное движение, возникшее в начале 1870-х годов в южных губерниях России под влиянием колонистов-протестантов, близкое к баптизму и в итоге слившееся с ним, делавшее акцент на изучение Библии и личное благочестие. ’, чем и объясняется их стремительный успех на юге России. Последователи штунды, в основном крестьяне, стихийно собираются в кружки по изучению Библии, отказываются от спиртного, хранят телесную чистоту до брака. И штундисты, и раскольники бегут от официальной Церкви по понятным причинам: в ней процветают «доносы, нетерпеливость, малосведущность в писаниях», а также «неумение чинно служить», что особенно раздражает старообрядцев.

Церковный кризис был ощутим не только в среде крестьян южных губерний, но и в высшем обществе.

В очерке «Великосветский раскол» (1878) Лесков высказывает похожие мысли, на этот раз о причинах популярности английского пастора Гренвила Редстока (1833–1913), который впервые побывал в Петербурге в 1874 году и немедленно полюбился русской великосветской публике. Лесков сам посещал собрания с участием лорда Редстока и лично убедился в силе его обаяния, хотя и не принял его учения. Редсток проповедовал оправдание верой, а не делами – с этим Лесков согласиться не мог и объяснял успех мистера Редстока недостатком «близкого и живого общения клира с мирянами» в Русской православной церкви, а также отсутствием практики «христианского милосердия в церковной общине, т. е. в своем приходе» 615.

Итак, всё просто: чтобы преуспеть в проповеди христианства, священники должны перестать бубнить службы и начать откликаться на духовные нужды прихожан. У отдельных пастырей, признаёт Лесков, это получается. Там, где духовенство добросовестно исполняет свое дело, православие процветает, а прихожане не уходят в секты и раскол. В статье «О сводных браках и других немощах» Лесков рассказывает о старце Ионе, основавшем скит рядом с киевским Выдубицким монастырем. В скит не зарастает паломничья тропа, люди идут за советом и молитвой, потому что старец прилежен в ведении церковных служб, ведет аскетическую жизнь, внимателен к каждому приходящему. Вот, собственно, и рецепт. Увы, не многие священники были готовы ему следовать.

И Лесков задается закономерным вопросом: если официальная Церковь не в состоянии сберечь и исполнить христианские заповеди, не значит ли это, что она напрасно узурпировала право на обладание истиной?

Довольно отчетливый ответ на него звучит в рассказе «На краю света», опубликованном в том же «Гражданине» и посвященном прозелитским усилиям Церкви на окраинах империи. В основу рассказа положено воспоминание православного епископа Н. о событиях, пережитых им когда-то в Сибири, куда он был отправлен для обращения иноверцев. После случившейся с ним драмы взгляды епископа на миссионерство резко изменились. Рассказ основан на реальных событиях: историю эту Лесков, по собственному признанию, услышал от крупного предпринимателя Василия Александровича Кокорева, а тот, в свою очередь, от архиепископа Нила (Исаковича), в 1840-е годы возглавлявшего кафедру в Иркутске.

Епископ в рассказе Лескова – горячий миссионер, желавший обратить в православие как можно больше «дикарей», – был спасен от неминуемой смерти одним из них, проявившим бесстрашие и самоотверженность. С той поры епископ убедился, что в сердце иного язычника может быть не меньше жертвенной христианской любви, чем у крещеного, а то и больше.

«Поцените же вы, господа, хоть святую скромность православия и поймите, что верно оно дух Христов содержит, если терпит всё, что Богу терпеть угодно. Право, одно его смирение похвалы стоит; а живучести его надо подивиться и за нее Бога прославить.

Мы все без уговора невольно отвечали:

– Аминь» 616.

Дружное «аминь» обнаруживает, что все реагируют на повествование архиепископа как на проповедь. Это и была проповедь.

Скорее всего, характерные черты этого церковного ораторского жанра Лесков использует сознательно 617; во всяком случае, речь епископа действительно содержит признаки проповеди, легко опознаваемые его собеседниками. На определенные ожидания их настраивает не только его сан, но и «собеседование», «беседа» – именно так называли проповедь в учебниках, по которым в те времена учились семинаристы. Еще один признак проповеднического жанра – ссылки на Священное Писание и святоотеческую литературу. Таких цитат в рассказе «На краю света» множество, хотя тут Лесков вносит коррективы: его герой ссылается не только на канонические тексты, но и на Тертуллиана – апологета Церкви, ставшего под конец жизни еретиком, немецкого философа и мистика Карла Эккартс-гаузена, античную и буддийскую мифологию, русский и особый бурсацкий фольклор. Как-никак это не каноническая церковная проповедь, а, по выражению критика М. О. Меньшикова, художественная 618, провозглашение истин, ценных для писателя Лескова. Сам список источников словно бы соответствует многообразию идеологических систем, каждая из которых дорога автору. Среди тех, кого цитирует епископ, есть и Вергилий. Строки знаменитого римского поэта вспоминаются архиерею в тот момент, когда проводник-язычник, вернувшись из далекого и опасного похода, принес ему, умиравшему от голода, пищу и, сообщив, что хозяин, «который наверху», всё видит, крепко уснул. Епископу открывается истина:

«Прости меня, блаженный Августин, а я и тогда разномыслия с тобою и сейчас с тобою не согласен, что будто “самые добродетели языческие суть только скрытые пороки”. Нет; сей, спасший жизнь мою, сделал это не по чему иному, как по добродетели, самоотверженному состраданию и благородству; он, не зная апостольского завета Петра, “мужался ради меня (своего недруга) и предавал душу свою в благотворение”. <���…> Авва, Отче, сообщай Себя любящему Тебя, а не испытующему, и пребудь благословен до века таким, каким Ты по благости своей дозволил и мне, и ему, и каждому по-своему постигать волю Твою. Нет больше смятения в сердце моем: верю, что Ты открыл ему себя, сколько ему надо, и он знает Тебя, как и всё Тебя знает:

подсказал моей памяти старый Виргилий (так. – М. К.), – и я поклонился у изголовья моего дикаря лицом донизу, и, став на колени, благословил его, и, покрыв его мерзлую голову своею полою, спал с ним рядом так, как бы я спал, обнявшись с пустынным ангелом» 619.