Майя Кучерская - Лесков: Прозёванный гений

«Пустынным ангелом» Лесков, превосходно знавший иконографию, несомненно, намекает на распространенный в православной традиции тип иконописного изображения Иоанна Предтечи «Ангел пустыни» – в звериной шкуре 620.

Появление языческого поэта Вергилия в рассказе о «дикаре»-язычнике с христианской душой тоже легко объяснимо. Вергилий, умерший за 19 лет до Рождества Христова, – фигура, находящаяся на границе христианской и языческой цивилизаций. Благодаря четвертой эклоге из цикла «Буколики», которая была воспринята христианскими комментаторами как пророчество о рождении Христа, Вергилий был включен в круг христианской культуры. Цитата из «Энеиды», в рассказе Лескова пришедшая на память епископу Н., описывает край вечного блаженства в загробном мире – античный аналог христианского рая. Смысл параллели очевиден: как Вергилий сумел предчувствовать и увидеть явление света Христова, внять гармонии вечного блаженства, так и «дикарь» может приблизиться к познанию Бога.

Идея, ради которой был написан этот рассказ, обнажается и в другой, более ранней сцене. Владыка, измученный голодом, холодом и недоверием к покинувшему его проводнику, наконец, видит своего спасителя:

«Ко мне плыла крылатая гигантская фигура, которая вся с головы до пят была облечена в хитон серебряной парчи и вся искрилась; на голове огромнейший, казалось, чуть ли не в сажень вышины, убор, который горел, как будто весь сплошь усыпан был бриллиантами или точно это цельная бриллиантовая митра… Всё это точно у богато убранного индийского идола, и, в довершение сего сходства с идолом и с фантастическим его явлением, из-под ног моего дивного гостя брызжут искры серебристой пыли, по которой он точно несется на легком облаке, по меньшей мере как сказочный Гермес» 621.

Всё здесь сошлось и соединилось: все верования, все культурные пласты, все сны детворы. И милосердный «дикарь» оказался приравнен к древнегреческому богу и одновременно к индийскому идолу, что естественно – он ведь язычник. Однако этот язычник словно бы облачен в хитон из серебряной парчи, а это уже атрибут из новозаветной традиции: античный хитон – льняная одежда Христа и апостолов. В глазах измученного голодом епископа хитон становится парчовым и серебряным, то есть шкуры, в которые одет «дикарь», уподобляются уже не обычной одежде эллинистического мира, но литургическому священническому облачению. При этом сам «темняк» (таково было заглавие рассказа в первой редакции) поклоняется богине Дзол-Дзаягачи, несколько раз ссылается на буддийские легенды. Как видим, здесь нашлось место всем богам – античным, буддийским, индуистским.

Роли персонажей не закреплены за ними намертво. Лесков провоцирует читателя, заставляет видеть в язычнике Иоанна Крестителя. Епископ приходит крестить «дикаря», но в итоге сам принимает от него духовный дар. Поэтому и одежда из шкур предстает облачением священнослужителя, а снежная «митра» индийского идола готова обернуться епископской.

Лесков не ставит под сомнение абсолютную истинность христианства – он провозглашает другое: в толковании и поиске истины все находятся в круге света, пусть иногда и на самом его краю.

Гармонический мир для Лескова 1870-х годов – мир, вмещающий в себя разные культуры, языки, взгляды. Объединить и примирить, преодолеть все границы 622может только любовь, которая ведет к истине независимо от того, какую религию исповедует человек, на каком наречии говорит, какое воспитание получил и к какой культуре принадлежит.

Обращаясь к сюжету, в котором сталкиваются разные языки и культуры, Лесков декларирует существование вневременных универсальных истин, для выражения которых нужны средства значительно более широкие, поэтому и рассказ об этих истинах неизбежно должен включать в себя заимствования из разных языков и культур. Так рутинное занятие миссионера у Лескова возрастает до апостольского благовествования, для которого, как известно, ученикам Христа была дана способность говорить на разных языках.

Во второй половине 1870-х годов в письме издательнице журнала «Русский рабочий» М. Г. Пейкер Лесков излагает похожие идеи:

«Всё хорошо, что искренно и что живет в нас ради любви ко Христу, владыке и повелителю нашему: в этом настроении “всё привменяется во благое”, и задача приведения “к одному знаменателю” решается многими способами… так верю, не боясь ничьих мнений и уважая все мнения, которые искренни и честны. В этой ереси я прожил жизнь и молю Богу (так. – М. К.) позволить мне в ней же и умереть, храня веру, надежду и любовь» 624.

«На краю света» оказывается подступом к формированию взглядов Лескова на писателя как на миссионера. Незадолго до смерти, в 1894 году, он сформулирует эту мысль: «Дело честного писателя – служить тому, чтобы Царство Божие настало на земле как можно скорее и всесовершеннее» 623.

Рассказ «На краю света» вскоре после первой публикации вышел отдельным изданием, удостоился нескольких доброжелательных рецензий 625и… понравился даже самому Победоносцеву, которому были близки взгляды Лескова на крещение иноверцев 626. Словно бы в пару первому своему «миссионерскому» рассказу Лесков вскоре написал второй, «Владычный суд», на ином материале продолжая развивать тему крещения и имперского доминирования. Главную сюжетную роль в нем тоже играет иерарх, на этот раз названный полным именем, – митрополит Филарет (Амфитеатров), чей «владычный суд» помог незаконно взятому в кантонисты мальчику-иудею освободиться от службы.

По службе в рекрутском присутствии в Киеве Лесков хорошо помнил, как еврейских мальчиков забирают в армию, вырывая из «теплых постелей» и материнских объятий, но, вероятно, знал и задолго до этого. В «Овцебыке», рассказывающем о его ранней юности, есть печальный эпизод о том, как «партию малолетних еврейских рекрутиков перегоняли через город» 627. После вступления на престол Александра II началась постепенная либерализация политики и в отношении евреев: набор еврейских мальчиков в кантонисты был прекращен, в 1860-е годы несколько категорий еврейского населения получили право жить за пределами черты оседлости [114] Черта оседлости – с 1791 по 1917 год граница территории на западе и юго-западе Российской империи, за пределами которой запрещалось постоянное проживание иудеям, за исключением лиц с высшим образованием, купцов первой гильдии, цеховых ремесленников и пр. .

Хотя «Владычный суд», действие которого приходится, видимо, на начало 1850-х, писался уже в новые времена, но об окончательном снятии всех национальных ограничений речи еще не шло. Однако в этом рассказе доброе отношение к иудеям проявляет не только рассказчик-чиновник, но и киевский губернатор, и православный епископ. В этом смысле «Владычный суд» зеркален по отношению к «На краю света»: во втором случае дикарь спасает епископа от смерти, в первом – епископ спасает иноверца от службы в армии. Два этих рассказа вполне можно читать как дилогию, недаром несколько лет спустя они были изданы одной книжкой 628. Смысл ее сводится к знакомой апостольской максиме: в христианском отношении к миру нет «ни Еллина, ни Иудея… но все и во всём Христос» (Кол. 3:11). Православный епископ – символический образ Христа – сначала в одном рассказе, а затем в другом иллюстрирует эту идею своим добрым отношением к «эллину» – язычнику-тунгусу и иудеям – мальчику и его отцу.