Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Теперь, перечитывая его старые статьи о Дос Пассосе, Ромене Роллане, Гамсуне, Жюле Ромене, Шагинян, перешагивая через завалы ритуальных фраз, я выхожу навстречу человеку, отлично владеющему стилем, умением построить ладное, крепкое жилище из имевшегося подручного материала. Стиль то и дело вступал в противоречие со смыслом готовых идеологических брикетов. Литературное жилище было вполне обитаемым, изящной конструкции, но дежурный «строитель нового мира», поселившийся в нем, был тяжел, медвежатен; чувствовалось, что оно непроизвольно строилось для другого жильца.

Вот статья под невыразительным названием Между строк из Критических писем 1934 года, никогда прежде мной не читанная. И, читая, удивляюсь. Статья о разнице между рассказом хорошим и слабым.

«Рассказ, – говорил мой друг, – настоящий хороший рассказ и только он, способен в литературе вызвать в вас чувство своеобразного эстетического голода. Именно рассказ вызывает в вас щекотание художественного строительства, как вид приготовленной глины заставляет приливать кровь к кончикам пальца скульптора. Один Грин у нас понимал это» 100 100 Зелинский К . Критические письма. М., 1934. .

Статья о Грине. Его мастерство отец объясняет касанием тютчевской паутинки, светящейся на солнце.

«Если искать названия для душевных состояний читателя, то плодотворная задумчивость будет именно тем настроением, которое создают у нас рассказы Грина. Чем действуют они на нас? Ни сюжет, ни интрига, ни фокусная композиция в духе О. Генри, ничего внешне грубого и ощутимого, лишь „паутинка“ стилевых усилий, летающая между строк, паутинка грамматических связей» 101 101 Там же. .

Паутинка служит изящным ключиком к композиции рассказа. Ничуть не хуже «ниточки укропа (не надо снимать)», ставшей смотровым окошечком в розановский стиль и быт. И все дальнейшее тоже отмечено тем же неуловимым касанием. Сплести из паутинки концепцию ведь непросто, надо иметь обученные пальцы. Но у Корнелия Зелинского сплетается довольно изящно. И вдруг врывается нечто грубое, внешнее: «Это будет искусством социалистического реализма, пролетарским искусством, если идеи, лежащие в глубине его, – наши идеи…» Словно сапогом по паутинке. По ниточке укропа тоже. И так с начала и до конца.

60-е годы были для моего отца временем второго – после конструктивистской молодости – подъема и невидимого, точившего его кризиса. Он написал свои наиболее важные работы, которые, за вычетом «светлых будущих», вполне могли бы войти в «искусство мыслить о литературе». Но мыслить тогда было предписано от имени некой условной фигуры, спроецированной в пустоту. Какие тут могли быть «приключения души»? Душа в то время была коллективной, вложенной в 150 или 300 миллионов строителей коммунизма с приключениями и помышлениями, выстроенными по одной модели. И эта глыба-душа нависала над той личностью, которая таилась в каждом человеке, порождая в нем муку двоемыслия-двоечувствия. Но личность бунтовала, уходила от коллективной души к себе, словно от того «черного человека», пытаясь избавиться от которого поэт разбивает свое изображение в зеркале.

Есениным отец занимался много и самоотверженно с конца 1950-х годов. Именно он тогда вывел его из полуподпольности в общепризнанные классики, чего давно уж требовал vox populi. В 1961 году под редакцией Корнелия Зелинского и с его большой вступительной статьей вышло пятитомное собрание сочинений Есенина тиражом в полмиллиона экземпляров, и его было невозможно достать. А в 1965 году 70-летие поэта отмечалось торжественно и державно; большая писательская делегация, куда входил и отец, ездила в Рязань и в родное есенинское село Константиново, он взял туда и меня. Константиново не оставило особого впечатления, есенинские пейзажи ярче в стихах. Сюжет предисловия – не забудем, отец вытаскивал Есенина из застоявшегося с 1930-х годов почти небытия и писал для пятитомника 1961 года издания, – конечно, вращается вокруг Октября: мол, принял, но, несмотря на весь свой необыкновенный дар, до самой высокой октябрьской высоты все же не поднялся. О поэтической необыкновенности Есенина отец написал то, что стало потом общим местом, но в ту эпоху отец был как бы его первооткрывателем. Упрек поэту – не сразу сбросил с себя кондовое, деревенское, религиозное; но критик оправдывает все это зачарованностью первозданной тайной мира.

Стихи эти – ранние, совсем еще не великие, по тону кажется, что их словно написал Алеша Карамазов. Вскоре, разбогатев талантом и славой, набрав мастерства, поэт станет скорее Дмитрием, напрочь разругается с Богом, выплюнет причастие и проживет жизнь с карамазовским неистовством, метанием и размахом. Вспомним, как Достоевский предвидел судьбу Алеши; искусившись миром, преодолев карамазовщину, тот, в конце концов должен будет вернуться к родному церковному очагу. Подобное возвращение было, наверное, вписано и в судьбу Есенина, но ему не дано было ее прожить. И все же в этой жизни, в этой поэзии была своя религиозная загадка, ключей к которой нельзя отыскать ни в чистом стиховедении, ни в обществоведении, забирающемся в душу поэта. «Я поверил от рожденья в Богородицын покров» 102 102 Так озаглавил книгу один из московских священников, ныне уже покойный о. Вячеслав Винников. – такая младенческая, почти непроизвольная вера должна была вернуться, пройдя сквозь нелегкий опыт апостазии; через него мог провести его сам есенинский талант. Потому что великий талант зряч, он обладает собственным зрением, нащупывает свою дорогу, часто совсем не ту, по которой ведут его разум, страсть или общественный строй. Проблуждав, поэт дошел бы и до Богородицына покрова, который его ждал, принял и все бы простил. Так ясно видишь, что в мощи его стихов, за спиной ее, Бог с чертом борется, «Исус между елок» со всеми загулами и богохульствами, но Бог все же сильнее. Вне драмы религиозного борения и смятения, которая совершалась в Есенине (еще сильнее в Блоке), нельзя до конца разгадать его поэзию, потому что поэзия, как сказал Корнелий Зелинский в другом печально известном тексте, «не умеет лгать».

Отец, думаю, пришел к Есенину через близкую ему чувственную любовь к жизни, которая через другого хотела себя осмыслить и выразить. В нем самом и в помине не было никакой есенинщины, но он любил карамазовские «клейкие зеленые листочки» , любил «все, что в душу претворяет плоть» 103 103 Есенин С . Мы теперь уходим понемногу… , любил плоть «и вкус ее, и цвет » 104 104 Блок А . Скифы. . К его вкрадчивому мягкому обаянию женщины были гораздо восприимчивей мужчин, которых оно скорее раздражало. Впрочем, не все женщины. В «Записках о Анне Ахматовой» Анатолия Наймана встречаю такой эпизод: