Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Между лесом и домом был кусок земли и в нем импровизированный сад, небольшой, но уютный, им занималась моя мачеха, третья жена отца Екатерина Владимировна. Недавно она отметила свой сто первый год рождения в сравнительно добром здравии и в сравнительно ясном уме. Она заведовала садом, замечательно разводила обязательный набор подмосковных ягод: клубники, малины, крыжовника, черной, красной и белой смородины. Мачехой она была вполне вежливой и гостеприимной, ни скандалов, ни трений у нас не было никогда, однако пойти просто так в сад и что-то нарвать, когда хочется, было против правил, а правила были ее: ягоды можно было есть только упорядоченно собранными в тарелку, помытыми, поданными на стол, разделенными на порции. Этим пионерлагерным словом, кажется, уже вышедшим из употребления, обозначалась положенная каждому доля еды. Мне же в 13–14 лет одной тарелочной порции было всегда мало. В моем материнском доме такие ягоды были редким предметом излишества, строго измеряемого, за которым специально надо было пойти на рынок, а рынок был далек и дороговат.

В начале Исповеди Блаженный Августин рассказывает, как он с приятелями подростком забрался на грушевое дерево, чтобы наворовать груш. Рассказывает он об этом, чтобы показать, как действовала в нем врожденная любовь ко греху, к воровству ради сладости воровства. В семье юного отца Западной церкви сад был гораздо лучше, и груши там росли гораздо вкуснее, чем те зеленые и чужие. Этот грех, помимо прочих, он считал чуть ли не главным в жизни, я же, вспоминая о своем воровстве, признаюсь, и до сих пор не нахожу в себе такого раскаяния. Когда темнело, чтобы не заметили, я, было дело, пробирался в сад, собирая с кустов клубнику, чьи ягоды иногда были покрыты землей, или рвал их с кустов черной или красной смородины, но особенно – малины, вкуснейшей ягоды на свете, но иной раз и недозрелой, ведь в сумерках не разглядишь, наскоро поедая их, зная, получая иной раз от мачехи справедливое, хотя и незлое, негневное замечание. С недоумением глядел я на единокровного братца, семью годами моложе, которому это было совершенно неинтересно, он и с тарелки-то доедал не до конца, словно уже родился насыщенным всеми благами земными, не постигая, как это упоительно сорвать что-то вкусное и без спроса в собственном саду. А глоток вина, тайком выпитый из отцовского графинчика, ждавшего там взрослых гостей… Подростки давних 13 лет, признайтесь, что вы никогда не пили ничего пьянее и упоительнее!

«Пошли мне сад на старость лет ! » – иногда по слабости душевной восклицаю вместе с Цветаевой. Нет, сада в моей жизни не было, и ни на каком горизонте он не предвидится. Мой отец не принадлежал к настоящей элите, карьеры особой не сделал, но к концу жизни, имея тот набор благ, которых не имели другие (казенную дачу, автомобиль, в 1950-х годах даже с шофером, отдельную двухкомнатную квартиру, когда почти все жили в коммуналках, как и я, с тиранами-соседями за стеной), мог относить себя к привилегированному классу. Институт мировой литературы, где он работал, подарил ему две ученые степени: кандидата и доктора наук – просто так, задаром, по совокупности заслуг, без всякой защиты диссертаций. У него был достаточно вольный образ жизни, даже на присутственные дни в Институте он ездил раз в неделю, да и то всего лишь на пару часов. Сейчас, понятно, иные критерии благополучия, Меня же Господь вознаградил другим даром – ощущением свободы. Мир-режим ловил меня с первых сознательных лет, скажу, перефразируя Григория Сковороду, но не поймал. Мне не приходилось проходить ни через это страшное саморастаптывание, как отцу в 30-м году, ни выступать на «пастернаковских» собраниях, как в 58-м, ни тратить сил на ремесленные труды. Исключаю, впрочем, переводы, коих произвел десятка два томов.

Все конечное упирается в бесконечное, предельное граничит с беспредельным, бессловесное оседает в некой вести для «имеющих уши». Я думаю – вопреки отцу-конструктивисту, – что поэзия существует не для производства готовых смыслов, но прежде всего для таких вестей. Однажды я нашел в библиотеке отца томик Леопарди, и в моей памяти навсегда остался его взгляд, брошенный в L’infinito, бесконечное, которое с пустынного холма его отеческого дома в Реканати открывалось за терном, лугом, ветром, шевелившим заросли, за тем, «как помысл в неизмеримости плывет и тонет, и сладостно тонуть мне в этом море…» (пер. Вяч. Иванова). «Мое море» потом легко влилось в ощущение встреченного мной Христа, незримо присутствующего повсюду в мире. Вера в Творца омывает в моей памяти эту малую родину с лесом, с садом, с ягодами, с тем, что было сотворено для меня, услышано, собрано для того, чтобы, если позволит Господь, взять с собой и на родину небесную. И глотка вина не забыть. «Говорю вам, все изменится», – предрекает ап. Павел. Изменится, да, но, очистившись, до неузнаваемости преобразившись, все же не до конца сотрется.

Оглянувшись, вижу, что столько написал об отце, не сказав ничего, каким он был вблизи. А вблизи с ним было легко. Я бы сказал, просто, даже празднично. Он был всегда хорошо настроен, бодр, неизменно приветлив, шутлив, ласков, никогда не раздражен, щедр, жалостлив. Всегда кому-то помогал. Не проходил мимо нищего, не подав ему не завалящую копейку, а рубль (не сегодняшний, а тот, прежний, рубль всерьез). Когда в 30-х годах дочь стиховеда Александра Квятковского умирала от менингита, ей нужно было приобрести дорогое лекарство, и он обходил знакомых писателей с протянутой рукой, не помог никто, кроме Корнелия Зелинского, далеко не самого состоятельного. Лекарство, увы, не подействовало, девочка умерла. Узнал об этом от матери много лет после развода с отцом, сам он никогда не вспоминал о таких вещах.

Вообще он всегда кому-то помогал: старшему сыну, давно взрослому, его матери, сестре, ее сыну Люциану, его племяннику… О сестре, Тамаре Люциановне Зелинской, скажу отдельно; второй муж ее Михаил Александрович Танин, секретарь в аппарате Хрущева, когда тот руководил московским комитетом партии, в 1937 году был вычищен, то есть арестован и расстрелян. Арест, по нравам того времени, не миновал и жену, она отбыла восемь лет в АЛЖИРе (Акмолинском лагере жен изменников родины), о чем впоследствии оставила мемуары, они и по сей день должны храниться в ЦГАЛИ. Отец ездил к ней в лагерь, хлопотал о прописке в Москве, еще до волны реабилитаций, писал вместе с ней Хрущеву. Это было тяжелое время для всех, а для обремененных судимостями втройне. Помню, в начале 1950-х до меня-подростка все время долетали разговоры отца с женой: надо помочь Тамаре, надо перевести деньги, надо съездить, надо найти врача. Под конец жизни Тамара Люциановна стала истовой православной христианкой, и отец не считал это блажью, уважая ее за это. О помощи Волошину, о которой помянул Абдуллаев, никогда не слышал. Видно, таких эпизодов было множество, отец не держал их в памяти и о них не вспоминал.