Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Это происходит не только там, где он стоял и ныне стоит, но почти в любом перелеске, который окатывает меня плотной волной оставшейся позади жизни. Не только под Москвой или в дальних лесных местах России, но и повсюду, например, в Польше, в Америке, особенно в Норвегии, где был лишь раз, и даже на севере Италии, если удастся забраться повыше в горы. Мы стараемся оживотворить природу и тогда, когда вносим в нее себя, и тогда, когда сами получаем от нее позывные. Есть «церковь невидимая, хранимая в душе человеческой», говорит Мих. Пришвин, та, где за деревьями мелькнет след есенинского «Исуса». Потому что у каждой твари есть свое «я», обращенное к Творцу, но и говорящее с нами, в том числе и у деревьев, у лужаек, кустов, паутинок. Я узнал об этом задолго до того, как прочел «диалоги» с миром природы у Заболоцкого, или гениальный Куст Марины Цветаевой, или почувствовал, что и к дереву можно обращаться на «ты» 106 106 См.: Бубер М . Я и Ты // Бубер М. Два образа веры. М., 1995. .

Лес всегда звучит. Его голос хорошо слышал Тютчев. Казалось бы, ничего не шелохнется, не слышно ни птиц, ни жуков, ни шевеления трав, но есть сплошной непонятный гул, собирающий в себе их голоса. «Откуда он, сей гул непостижимый?» «В начале Бог сотворил небо и землю». Это начало окликает нас, возвращая к началу творения.

Как только сходишь с электрички, по дороге к дому отца пересекаешь березовую поляну, в летние дни ее можно назвать – пришвинскими словами – «кладовой солнца». Здесь деревья, стоящие поодаль друг от друга, словно собирают собой свет на поляне, играя в него, и свет на траве кажется отдельным существом. Тропинка ведет тебя в густой осинник, я помню эти осинки совсем юными, потом они разрослись, но остались густорастущими, образуя как бы сплошной шатер, белый зимой, зеленый летом, там можно было спрятаться, чтобы никто не видел. Осинник никогда не отказывал в своем гостеприимстве. В конце 1950-х там была построена водонапорная башня, от нее начиналась наша улица Довженко. Лет сорок башня нелепо и безобразно высилась, и это была единственная роль в ее башенной судьбе, ибо она никогда не наполнялась водой, потом в начале 2000-х башню, наконец, снесли. Я провел там наверху, поднимаясь по пожарной лесенке, много часов, писал глупые стихи и еще более глупые письма, даже пару раз ночевал на колючей стекловате, когда, возвращаясь из Москвы последним поездом, стеснялся стучать ночью в отцовскую дверь; все же дом был и мой и не мой.

Улица была застроена писательскими коттеджами, дача отца под номером 6. Потом, если пересечь участок, открыть калитку, переходишь – как в «неслыханную веру», словами Пастернака, – в лесное исповедание елок, берез, лип, кленов, которое возвращает тебя к самому себе. За забором отцовской дачи когда-то очень давно было небольшое болотце, зимой оно замерзало, подростком я даже катался там на коньках. Летом высыхало, пока не высохло окончательно. Сейчас там, да уж лет двадцать пять как, стоит теннисный корт.

Дальше влево, метров через тридцать, начинается та главная просека, от которой расходятся другие. Она ведет параллельно улице Лермонтова до самого Переделкина, где лес кончается, а за лесом пруд, который возник после того, как когда-то, еще до меня, перегородили речку Сетунь и построили мост. Просека словно расступается и приглашает следовать по ней. Ее начало летом образует чашу из травы, листвы, окружающих ее деревьев вместе с открывающимся просветом над ними. « Душа под сводом их благословенным» (Ахматова) находила когда-то нечто незаметное и преходящее, то, что называется родиной и обладает своим голосом, своим зовом, своим текстом, внятным только мне.

«Если человек не подчинился ладу зова, исходящего от дороги, он напрасно тщится наладить порядок на земном шаре», – говорит Хайдеггер. Я следую по просеке дальше, от нее отходят дорожки в обе стороны, и вспоминаю их язык, который когда-то выучил. Здесь, конечно, не только прошлое, но и ожидание, более того, обещание, которое слышу, но все еще не могу прочитать. Каждая из этих троп имеет свою биографию, которую я вовсе не хочу сводить только к своей. Если идти далеко налево от просеки, можно набрести в бывшие когда-то в другой жизни грибные места. Грибы давно все собрали, но если продолжать искать их, идя все дальше и дальше, то в конце концов мы упремся в забор какой-то военной части, она была в 1955 году, когда я дошел до нее впервые, и сохранилась и через 60 лет, когда мы с другом дошли до нее еще раз.

Но здесь я прерываю себя, уступив слово отцу:

«За забором сада сразу начинался лес. Под березами и елями таинственно присели глубокие сизые тени. И хотя я знал каждое дерево в этом лесу, так часто хаживал летом в разные часы дня и вечера по его тропинкам, но сейчас этот знакомый лес казался мне наполненным своей новой, еще неведомой жизнью. Каждая обезлиственная ветка, изгибаясь и вырисовываясь своим узором, словно таила в себе нечто, что деревьям хотелось мне рассказать. Я угадывал по легкому качанию верхушек, что там, за окном, бежит по белым полянкам свободный, как свист, ветерок. Но все же главным была печать безмолвия или, лучше сказать, того немого ожидания, которое природа может внушить человеку. Ведь она всегда, ожидая от нас чего-то, тем самым и зовет нас куда-то» 107 107 Зелинский К. Парадокс о критике // Зелинский К. На литературной дороге. .

Прежний лес теперь умирает на глазах. Возвращаюсь туда каждый год и ухожу даже не разочарованным, раненным. Во времена моей молодости и дальше, когда там жили скромные, хотя и элитные писательские люди, лес был в полном порядке, с аккуратными просеками, ухоженными деревьями. Сейчас все заросло, как-то некрасиво заросло, все словно и так, как было, и совсем все не так. Сейчас здесь живут богатые, всерьез богатые, но лес рядом с ними погибает. Словно мстит за отсутствие любви к нему. Погибает лес не только потому, что от него отрезают куски для новых престижных поместий, но и потому, что у леса больше нет хозяина. Кто-то его покинул, разлюбил, словно отправил в старческий дом доживать. Нельзя входить в одну реку,в один лес всю жизнь. Минули десятки лет.

Помню, отец иной раз, отложив свой писательский день, которым всегда дорожил («Меня строчка кормит», – любил он говорить), отправлялся гулять туда на много часов. По ту сторону железной дороги, между Мичуринцем и Внуковом, был другой лес, обширнее, и туда в 1960-е годы почти ежедневно, почти в любую погоду приезжали старики-пенсионеры. Они бродили там много часов, как-то непроизвольно сложившись в странную общину любителей одиноких лесных прогулок, которую, по слову Гамсуна, я бы назвал обществом «странников, играющих под сурдинку». Для них были даже построены деревянные столы, за которыми иногда они бедно и наскоро обедали едой из авосек и пакетов и к вечеру возвращались в Москву. Общались они между собой знаками-зарубками, которые оставляли на деревьях в каких-то отмеченных ими местах, так перекликаясь друг с другом. Но проводили время в лесу, как правило, в одиночестве. Отец узнавал их по зарубкам, хотя встречал редко, именуя их «лесными братьями» по имени повстанцев, которые в послевоенное время вели безнадежную борьбу за независимость Литвы. Эту жизнь в лесу – по названию любимой нами обоими книги Генри Д. Торо́ – он считал лучшим способом завершения жизни и даже мечтал однажды вписаться в «лесное братство», примеривал его в последние годы к себе, но притяжение письменного стола было сильнее.