Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Не только родная сестра, был еще такой Павел Карлович Груббе, дальний-предальний родственник, обрусевший немец, и за таковую провинность в начале войны уже в пожилых годах сосланный в Джезказган. После ссылки в конце 50-х годов, совершенно бездомный, одинокий, неустроенный, никому не нужный, уже с лишком 80-летний, был приглашен отцом пожить у него на даче, занимая комнату Екатерины Владимировны и сына Саши. Дача была любимым обиталищем отца, но, чтобы приютить старика, отцу пришлось переехать года на два в московскую квартиру. Павел Карлович был глуховат; и, когда я, случалось, приезжал на дачу, он открывал мне дверь, уходил в свою комнату, а я потом тайно проводил друзей, ожидавших снаружи, в отцовский кабинет, где мы под портретом Короленко устраивали наши сходки. Даже и с острой политической начинкой. Дача была невелика; кроме кабинета, там была лишь проходная комната, где обычно спал я, когда приезжал, и комната брата и мачехи, где и обитал Павел Карлович. Потом, кажется, отцу удалось выхлопотать для него какое-то скромное жилище.

И еще отец умел хорошо болеть. Болеть как посторонний своей болезни. К приступам тахикардии, которые случались регулярно, он относился как к чему-то обыденному, почти не обращал внимания. Когда ему было лет шестьдесят пять, он сломал шейку бедра; для того, чтобы она срослась, ногу протыкали иглой и так лежать надо было долгими неделями. Но по-разному можно лежать, по-разному переносить боль. Отец умел переносить ее, возможно, не самую сильную, так, словно она не имела к нему никакого отношения. Он не то чтобы не жаловался, он был просто вне этого, как всегда шутил, как всегда был весел.

Теперь, будучи уже старше его, все настойчивее чувствую, что связь с отцом уходит в какую-то память, не такую, которую можно заключить в образ, раскопать воспоминаниями, разделив бывшее и небывшее. Это глубина того, чего еще не было, что еще не открыто в замысле Божием о нас. Не имею никакой охоты судить, хотя здесь может показаться, что на самом деле сужу и лукавствую. Сужу и самого себя, ибо слишком обвязан тросами того времени, подобной зависимости уже нет у тех, кто помоложе, даже у брата. Осознаю это противостояние как свою границу, которой не могу перешагнуть. Да я и не должен ее перешагивать. Ибо – необъяснимо –мы помещаемся в едином Промысле о нас. И себя, священника, который хочет быть христианином, вижу идущим по-своему вослед отцу, несущим его наследство, его ненастье. За все – его и свои – падения, за все пути, проложенные нами мимо Христа и вопреки Ему, который ждал и всегда ждет, за обольщения утопией, за добровольную сдачу на милость призраку (а он не помиловал), за ревностное служение мифу, за Пастернака, за Цветаеву, за романы-измены, да мало ли за что. За все тайное от людей, но обнаженное перед очами Божиими, где ничего нельзя стереть. И у меня вырывается спонтанный вопль: «Отче! Согрешил на небо и перед Тобою и уже недостоин называться сыном Твоим! Прими меня, нас обоих в числе своих наемников!»

Тому, кто никогда не слыхал этих евангельских слов, не знает их смысла, все это покажется сентиментальным бредом. А тот, кто помнит, не нуждается в ссылке. И пока живу, что-то надлежит мне для отца сделать, ибо все то, что осталось незавершенным, неисправленным, неискупленным в нем, должно во мне завершиться. «Почитай отца твоего и матерь твою … » Почитай покаянием, почитай молитвой, почитай любовью. Сыновнее почитание стучится в дверь непостижимой милости Божией – а вдруг откроют? Милость – не справедливость, которая понятна, логична и беспощадна, милость не может уместиться в общих словах, которые отделяют овец от козлищ, она несоизмерима с нашим разумом, не имеет ни канона, ни того дна, до которого можно достать мыслью. Да, конечно, у милости, по церковным понятиям, есть свои правила, но есть у нее и территория, которая не вмещается в отмеренные, осмысленные нами границы. Она – как Покров, укрывает против ожиданий, против не знающей любви логики. Поминаю отца ежедневно и, когда служу, за литургией вместе с матерью, тоже атеисткой, вместе со столькими христианами, святыми людьми, вместе с мученицей Мариной, с преподобномученицей Марией Парижской. Не смею просить ни о чем, но чувствую, что отсечение родителей было бы для меня непослушанием воле Божией. Ибо за неизменной справедливостью правил скрыто – безо всякого спора между ними – тепло ладони Божией, на которой все мы можем уместиться.

Малая, милая родина, уж если мы не постыдимся коснуться этого слова, через переделкинский поселок приводит на кладбище. У меня на стене, над изголовьем, висят фотографии леса и могилы отца. Сегодня эта могила как свеча, которую его мать, моя бабушка, когда-то ставила на подоконник. Родное, хоть и не очень ухоженное место, со столькими близкими людьми, упокоившимися неподалеку. Но кладбище это мне не достанется, я знаю, едва ли мне придется умереть в России. К тому же место это весьма особое, я же ни в какую привилегированную особость не вписан. Да и жена здесь, в Италии, не след нам разлучаться после всей прожитой жизни, и дети в основном живут неподалеку, надеюсь, и посетят. «И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать, но все же к милому пределу…» Так что приходится с этим смириться; «милый предел» как причал вечности останется в тех краях. Но однажды я, может быть, войду туда, как в подаренный мне уголок неприметной славы Божией, потеряюсь в чаще, полной звенящего безмолвия встречи. Забуду дорогу назад, увижу за деревьями отца, мать, всех вошедших в мою жизнь и любимых мною под покровом Богородицы, Матери Божией, у лика Рожденного Ею.

По стечению обстоятельств в этом году ровно 50 лет, как ушел отец. Я очень рад появлению на свет этих размышлений моего брата. Надо было, чтобы пандемия и вынужденное затворничество очистили ум от рутинных забот, улеглась рябь на поверхности повседневного бытия, чтобы из ушедшего времени явился образ отца. Если бы я был религиозным человеком, то назвал бы это Провидением. Есть, конечно, и материалистическое, всем очевидное объяснение, генетическое, психологическое, культурное. Через полвека после смерти отца все еще живы его дети и, следовательно, его частичка. За этот срок можно было многое обдумать о себе и о нем; давно уже пришло понимание, что моя жизнь есть звено в ряду других, как была отцовская, и очень рад, что брат Владимир придерживается того же мнения. Линия Корнелия Зелинского – от дворянских корней к русским интеллигентам начала века.

Мы получаем наследство по праву рождения. Мне достались книги, небольшая часть отцовской библиотеки. Их можно было продать, а можно было и прочесть. Память об отце мы тоже получили по праву рождения. Она соткана из тысяч (миллионов?) черточек, «квантов памяти», что дают живой образ. Такая память, конечно же, может быть и пристрастной, но это живое свидетельство; она может ошибаться как часть человека, зато обладает свойством объемности. Ее природа другая, чем у двумерных листов из архива.