Владимир Зелинский - Разговор с отцом

«Однажды она была в Переделкине и встретилась на улице с критиком Зелинским, который попросил ее на минуту свернуть к его даче посмотреть на сына. „К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри и все прочее. Через двадцать лет, на улице в Ташкенте, Зелинский попросил на минуту свернуть к его дому посмотреть на сына. Было неудобно напоминать, что я с ним уже знакома. К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри. И женщина, и ангел были новые, но все вместе походило на дурной сон “» 105 105 Найман А . Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1989 .

Позволю себе заметить, что ангелы здесь перепутаны; переделкинский ангел Саша, «голубые глаза, золотые кудри», на семь лет моложе ташкентского, меня, у кого никогда не было ни голубых глаз, ни кудрей. Был, правда, еще третий, по хронологии первый, ленинградский ангел Кай, но его в середине 20-х годов Анна Андреевна едва ли могла видеть. Но стиль общения, должен признать, очень отцовский. И мне тепло от мысли, что когда-то в качестве ангела мне довелось попасть в ахматовский взгляд. А в Ташкенте отцу удалось пробить и выпустить сборник Ахматовой и спасти ее в то время от нищеты.

«Женского сюжета» в его жизни, весьма богатого, касаться здесь не буду, дабы не уподобиться второму сыну Ноеву. Но помню, как неожиданно в 1963 году, уже после развода с третьей женой, после кризиса или по следам его, отец нередко повторял, что хотел бы вернуться к первой жене Кине, в то время выглядевшей уже вполне старушкой, и к сыну Каю, в то время умиравшему. Каю и Кине он посвятил последнюю свою книгу статей В изменяющемся мире , вышедшую в 1969 году. Проживи он еще лет пять-семь, кто знает. «Бог и намерения целует», как говорит пасхальное слово св. Иоанна Златоуста.

Уже написав это, я получил от брата несколько отрывков из отцовских писем. Вот один из них, от марта 1968 года.

«Самой моей большой ошибкой было то, что я в 1927 году оставил Кину, с маленьким Каем на руках. Повторяю – это была самая моя большая ошибка в жизни, которая повлекла за собою и все другое. Правда, я стал писателем, доктором филологических наук, профессором и т.п. У меня много чинов. Но счастья в своей личной жизни я уже не знал. Я часто вспоминаю Кину и Кая, и, если бы жива была Кина, я, вероятно, снова на 73-м году жизни предложил бы ей руку и сердце. Она была необыкновенно порядочным человеком и любила меня по-настоящему.

Года два тому назад я был в Ленинграде. Был на могиле Кины и Кая. Это было поздней осенью. День был довольно холодный. Тучи брели по небу. Я постоял возле могилы, где лежат рядом: и Кай, и Кина и думал о том, что здесь похоронены люди, которых я любил, которые любили меня, и что, может быть, напрасно я еще продолжаю жить».

Отец умер утром 25 февраля 1970 года 74-х лет в той же Академической больнице, куда лег, думая, что ненадолго, как он сказал мне по телефону, «немного подлечиться». Умер неожиданно, внезапно, не готовясь, не успев сказать ничего важного, ни с кем попрощаться – так нередко умирают сердечники. Через пятьдесят лет после его кончины, когда я уже пережил отца, его путь, судьба, смерть как-то проросли в мою жизнь, стали неслышным, потом незаметно усиливающимся мотивом, сыновней любовью, по-новому осмысленной, порой мучением, иногда вызовом.

Жизнь отца – послание, оставленное Господом детям, все еще не прочитанное до конца. Каждая встреча что-то посылает нам, ну а родительская жизнь есть часть твоего существования тогда, когда родители были живы, и тогда, когда их уже нет. Его жизнь говорит мне, что при всех дистанциях, даже разрывах судеб, дорог, вер, есть видимая лишь Им, ведомая лишь Ему цепочка поколений, которую Он держит во взгляде, в памяти, на ладони. Даже если первый опыт сына: разделение, «ибо Я пришел разделить человека с отцом его…», как говорит Иисус (Мф., 10,35). В таком опыте, еще задолго до христианства я прожил бо́льшую часть сознательной жизни, укрепляясь, утверждаясь в нем. Но с годами это утверждение начало оседать, крошиться, уходить на дно. И на этом дне, когда оно становится прозрачным, открываешь уже иные смыслы, иные догадки.

Одна из догадок: разделение во Христе никак не предназначалось стать лозунгом, догмой, пафосом, даже заповедью, оно не диктует шага в сторону отвержения, ибо проходит не в стороне от меня, но внутри. Оно не отсекает другого, кровного тебе, но становится сокровенным событием, в котором разделение есть путь к примирению в Боге. Примирение означает не стирание различий, но, притязательно выражаясь, их искупление, посильное возмещение в одной жизни того, что было упущено в другой. Бог Ветхого Завета, Тот, Кого Иисус называл Отцом, и даже более интимно, Абба, в точном переводе, как бы Папа, Свои возмещения, награды и наказания мерил поколениями, связывая их в одну семью. Словно Он видел людей не только порознь, но вместе, карая и благословляя в единой связке, в общем добре, общем грехе, делая и то и другое событием одного семейного рода. И моя сыновняя, пусть и убогая, молитва, может быть, падает какой-то малой каплей на весы суда Божия, на чашке которых мы оба в памяти Господней, стоим и падаем рядом. Здесь, пожалуй, лучше остановиться, ибо слова становятся лишними и дерзкими.

Когда в конце своей первой встречи с Иоанном Павлом II, которой я был удостоен 11 ноября 1988 года, прощаясь после ужина, я неожиданно сказал ему, что он очень напомнил мне отца манерой говорить, движением рук, даже чуть внешне, только тот пошел совсем иным путем, даже противоположным вашему святейшеству, но я все же молюсь, чтобы Бог помиловал его… «Мы будем молиться вместе», – ответил папа, заполняя вдруг возникшую паузу, прямо взглянув мне в глаза. Вероятно, он говорил это не только мне, ибо фраза слетела с его уст как бы уже готовой, но взгляд был единственен, и в нем было обещание.

Начало жизни обладает неодолимым притяжением, это непреложный закон. Но свое начало я смещаю на несколько лет, потому что никакой сладости в младенчестве, тесно упакованном в пятидневки детского сада или двухмесячные пионерлагерные смены, не испытываю и меда там не собираю. И все же одни вещи в нашей жизни, особенно к концу ее, заряжаются бо́льшим душевным магнетизмом, другие – меньшим; мы выделяем их по плотности воспоминаний, которыми они наделены.

Помнить изначально означает благодарить, хотя болевые точки чаще задерживаются в памяти. И все же существование само по себе несет в себе спонтанное, скрытое благодарение за посылаемый тебе каждую минуту – воспользуюсь отцовским словом – «квант» существования. «За все благодарите» – эта строка ап. Павла привилась ко мне и пустила корни. Благодарение прорастает сквозь вещи и события, образуя с ними особую связь, наполненную жизненными соками. Они ударяют в меня всякий раз, когда я возвращаюсь в наш лес.