Ефим Шифрин - Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

С Ляховицким мы как-то сошлись больше. Он был контактнее и веселее. От него, от Владимира Наумыча, мне перепала фраза, которую я иногда использую, когда хочу немного подтрунить над запальчивостью своих соплеменников: «Когда мы, русские, разойдемся — нас не остановишь!» Чтобы понять, какой комический эффект производила эта фраза, надо представить себе чуть задыхающегося Ляховицкого и добавить легкий еврейский акцент.

Максим Исаакович был осторожнее и осмотрительнее, шутил тихо, писал стихи для детей и, чтобы не возбуждать пересудов в отношении протекции со стороны своего великого брата, выступал на эстраде под фамилией Максимов. Точно под такой же фамилией, которую в 54-м году придумали для героя Райкина авторы фильма «Мы с вами где-то встречались».

На Алтай мы однажды поехали втроем. В завершение гастролей нас угостили парным молоком, которое мы с Максим Исааковичем отказались даже пробовать, ссылаясь на предстоящий перелет. Владимир Наумыч, в отличие от нас, отказываться не стал и, вспомнив смоленское детство, выдул залпом, кажется, двухлитровую банку. Надо ли говорить, что в аэропорту он все время просил меня присмотреть за вещами, а путь до Москвы провел стоя в проходе, не имея возможности даже ненадолго присесть.

Мы очень часто работали вместе. Когда Москонцерт распался, мы потеряли друг друга из виду, хотя время от времени Владимир Наумович звонил и трогательно расспрашивал меня обо всем.

Потом, тяжело больным, он уехал в Германию, в баварский город Регенсбург, где уже десять лет жила его дочь Нина. В 2002 году его не стало.

Максим Ицикович Райкин умер тремя годами раньше его. Оба, по-моему, похоронены на Ваганьковском.

У нас была знакомая девочка Полина, которая очень долго не могла заговорить. И родители, и общие знакомые к какому-то времени были озадачены: за детским молчанием, видимо, скрывалась медицинская проблема, которую им предстояло решать.

И вот однажды наша «немая» подралась в песочнице — с мальчиком по имени Олежка. Теперь я это уже никогда не забуду.

Во время грозной отповеди мамы, что драться нехорошо, что в песочнице всем хватает места, Поля насупленно молчала. И в этом не было ничего удивительного — ребенок молчал всегда и везде.

Но после вопроса «Почему ты не дружишь с Олежкой? Разве Олежка плохой мальчик?» Полинка вдруг сделала страшные глаза и произнесла два первых своих на свете слова:

— Тьфу, Олежка!

Мама и папа в этот день торжественно замолчали.

У них не было слов для счастья. Медицина отступила перед радостью бытия.

Мистика. Я проснулся, когда одновременно остановились поезд и сердце. Если бы я не сделал резкий вдох, я бы умер. Мы подъехали к Орше.

Здесь, в доме у бабушки, когда-то рос мой брат. Я видел его раз в два года, когда мы на целое лето приезжали с Колымы.

Вот он, памятник Заслонову, вот вокзал, где мы с Эликом пропадали целые дни. До этого я видел поезда только в кино. В «Чистом небе» Урбанский хотел закончить жизнь среди такого же переплетения путей, стоя спиной к громыхавшему поезду. Состав проходил по соседней ветке — мой любимый артист оставался живым. Этот образ был так силен, что здесь, на путях, я разыгрывал страшную сцену для Эльки, зная наверняка, что когда-нибудь обязательно буду сниматься в кино.

В тот день я приехал в Минск на съемки.

В том, что блогерство сродни наркомании, сомневаться уже не приходится. Проснувшись среди ночи, я стал сочинять истошный пост о любви и ненависти. В воспоминания об Орше и безоблачном детстве начали вплетаться какие-то колючие фразы, которые я как будто отстукивал на своем компе в Котельне. Я вдруг стал опрокидывать теплые детские воспоминания пересмешкой, пародией на собственный возвышенный слог. Будь у меня талант настоящего писателя, то из ночного бреда могло бы получиться что-то вроде разговора Ивана с чертом, когда в каждом из собеседников угадывается третий, нарочно сведший их в таком мучительном и неразрешимом диалоге. Я представлял себе, что если сочиню фразу «Я люблю бабушку», то тут же в каком-нибудь блоге, похожем рефлексией на мой дневник, появится фраза: «Моя бабушка сволочь».

Мне захотелось решить загадку нашей бложьей мизантропии. Тут уж точно без свидетелей, только наедине с подушкой, я признавал, что давно растворил его в себе до язвительности, до слабой степени недовольства. Ночные бредни на поверку всегда оказываются банальны и кажутся многослойными только оттого, что сознание спит. Простая мысль о том, почему так привлекательно зло, не давала мне покоя: почему отрицательный герой всегда ярче праведника, отчего злобный пост всегда интереснее лирического признания? Отчего негатив глядится стильнее цветной фотографии?

Я бы не удивился, если бы на перроне вместо администратора съемочной группы меня встретил человек в белом халате.

Красивее Любы Полищук в нашей мастерской сатиры и юмора артисток не было. Высокая, яркая, с характером. А на сцене — необыкновенно смешная: пытались Жванецкого исполнять другие актрисы — получалась ерунда. Любин «Монолог проводницы» побеждал соперниц без боя.

С репертуаром всегда было худо. У всех.

Ну, во-первых, «чушь» эту незачем мерить мерками большой литературы. Во-вторых, наша эстрадная белиберда всегда веселила людей, и мы неизменно пытались придать ей еще какие-то смыслы, помня советскую установку на осмысленный смех, а в-третьих, такой уж это презренный жанр: авторов всегда было мало, а хороших текстов — еще меньше.

Кроме двух монологов Жванецкого, у нее был еще монолог Георгия Терикова от лица жены пьяницы, и исполняли этот монолог и другие артистки. «Именной» репертуар тогда был не у всех. Однажды Люба пришла на концерт и, заглянув в кулисы, услышала, что исповедь жены алкоголика уже звучит на сцене в устах Марины Полбенцевой. Даже не зайдя в гримерку, Люба развернулась и ушла.

Как-то группу юмористов пригласили в «цековский» поселок. Поехали Новикова, Полищук, Максимов, Ляховицкий и я. Люба взяла с собой маленького Лешу. До вечернего концерта времени было много. Лешу оставили бегать на берегу, а мы сели в лодку. Люба никому не дала грести. Ухватила весла, и мы понеслись по течению заповедной реки. Через час вернулись на берег. Леша встречал нас с полными кульками земляники.

Мы гладили мальчишку по голове. Хвалили его за щедрость. Причмокивали языками, пробуя спелые ягоды.

— Где ж ты столько насобирал, Лешенька?

— А ее тут полно. Она здесь у каждого туалета растет.

Леша теперь — знаменитый Алексей Макаров. Улыбается по-прежнему, как тот малыш.

С Любой мы виделись последний раз на съемках сериала «Герой нашего племени». По замыслу создателей она, будучи всего на семь лет старше, сыграла там эксцентричную мать моего придурошного героя. С текстом опять было худо. Но нам, вундеркиндам, не привыкать. Авось останемся в памяти не только благодаря неважным текстам.